Прежде всего надо было выяснить, чья телогрейка висит на ивняке, чьи вёдра стоят на мостках.

И они пошли по домам. Галина Ивановна по правой стороне улицы, Егор – по левой.

К обеду, наконец, выяснили. Помогла бабка Анисья: её дом стоял как раз на спуске к реке, и она, вылезая из ледника, куда спускалась за картошкой, своими глазами видела, как очень рано, ещё темно было, Настёна Новикова прошла мимо неё с вёдрами в руках. Бабка Анисья божилась, что они даже кивнулись дружка дружке, желая "доброго утра".

Пошли к Настёне домой – изба заперта. Отправились в школу и на переменке, изловив Никитку в коридоре, стали допытываться, где мать. Тот знать ничего не знал, ведать не ведал, но безпокойства никакого не выказал, во всяком случае вида не подал и даже заявил, что ничего общего со своей матерью он иметь не хочет, так как она "публично опозорила его комсомольскую честь".

Решили подождать.

Вечером, когда стемнело, поняли, ждать больше нечего, из сельсовета дозвонились в Ближние Ключи участковому – старшему сержанту Василь Игнатьичу Щуплому. Спустя полтора часа тот приехал на чиненом-перечиненном трофейном мотоцикле, в танковом шлеме на голове, с тремя медалями на груди и без обувки, то есть в одних шерстяных носках. Впрочем, объяснялось это просто: старший сержант был не то, чтобы очень пьян, но не слишком трезв, хотя держался молодцом. Дознания, ввиду тёмного времени суток, проводить не стал, взял телогрейку, сапоги и вёдра в качестве вещественных улик, во время допроса Егора Крутова у того в избе добавил к выпитому ранее ещё полтора стакана самогонки, пришёл в полную негодность и, устроившись тут же на лавке, захрапел так, что в ответ на другом конце деревни залаяли собаки.

Егор поначалу попытался привести Василь Игнатьича в чувство и в сердцах пригрозил, что убьёт его, на что Щуплый сначала поднял голову и, не открывая глаз, отчётливо произнёс: "Мёртвое тело убить невозможно!" – а потом уже рухнул на пол. Крутов понял безплодность своих попыток и, бросив участкового распростёртым на полу, отправился ночевать к Алексею Ивановичу. Когда Богомолова забирали, он не успел оставить Егору ключи от дома, и изба его стояла открытой настежь – заходите, люди добрые, берите всё, что вашей душе угодно будет. А брать у церковного старосты в доме было что.

Путь Егора лежал мимо избы Новиковых. В окнах горел свет, и Егор решил заглянуть на огонёк – вдруг Настёна нашлась, и сидит себе сейчас в горнице за самоваром, и пьёт чай вприкуску.

Он постучал, ему никто не ответил, но дверь была отперта и, стукнув для порядка своим самодельным протезом о порог, Егор вошёл в избу. В красном углу, под материнскими иконами, сидел на лавке неутомимый борец с мракобесием и вековой отсталостью русского крестьянства Никитка Новиков и горько, безутешно плакал, как маленький.

Всхлипывая и давясь горючими слезами, он жалобно причитал:

– Мамонька, родненькая моя!.. Ну, зачем ты так-то?.. Зачем меня одного оставила?.. На кого покинула?.. На кого бросила сироту несчастного?.. Я же без тебя совсем не могу!.. Вернись, мамонька!.. Вернись, голубонька!.. Я тебя очень прошу, родимая!.. Очень-очень прошу…Как же я теперь?.. Мамонька!.. Кто меня накормит?.. Кто согреет, несчастного?.. Кто руку в беде подаст?.. Кто плечо в трудную минуту подставит?..

Горе Никитки было таким искренним, а сам он выглядел таким жалким, таким потерянным, что у Егора дрогнуло сердце:

– Ты это… того… Ты не убивайся так… Никита! Будь мужчиной, в конце концов!.. Я тебе серьёзно говорю… Найдётся мать твоя… Проснёшься завтра, а она уже тут как тут… Ей Богу!.. По дому хлопочет, в школу тебя собирает… вот увидишь…

Лучше бы Егору не успокаивать. Последними своими словами он так разжалобил Никитку, что тот не выдержал и заголосил ещё горше:

– Никогда не будет этого!.. Знаю, не будет!.. И не надо меня успокаивать! Я не маленький и знаю. Всё из-за меня, проклятого!.. Утопла моя мамонька, совсем утопла родимая!.. Всё из-за меня!.. – он захлёбывался в рыданиях, бормотал что-то несвязное, но что, разобрать было уже нельзя.

– Да, дела… – Егор в растерянности почесал свою плешь и вдруг решился: – Никитка, прекрати выть и меня послушай… Ты случаем не забыл, как в храме, когда мы тебя… – он на мгновение запнулся. – Ну, когда мы тебя… поучили маленько за богохульство твоё… Помнишь, как ты ершился тогда: мол, где же ваш Бог, почему, мол, не шарахнет меня молнией по башке?.. Не забыл?..

Никитка перестал реветь и со страхом посмотрел на Егора:

– И чего? – только и смог выдавить из себя.

– А того, парень, что Господь за грехи нас не только молнией по башке шарашит. У него и пострашнее средствия имеются. Запомни это на всю свою жизнь, Никитка, и не вздумай боле восставать на Него. Токо хуже сам себе сделаешь. Хотя… Куда хуже-то, коли мать родную потерял?.. Хуже некуда. Ты как думаешь?.. А?..

– Так стало быть… – в глазах парня стоял неподдельный ужас. – Это что же?.. Выходит, наказание мне?!..

– А то как же?!.. Моли, Господа, парень, чтобы на этом все несчастья твои закончились. Он, конечно, милосерд, но и гнев его…

Егор не договорил, но по лицу его Никитка и так всё понял. Без слов. Лицо его перекосилось, как от страшной, мучительной боли.

– Нет!.. Нет!.. Не хочу!.. – заорал он хриплым шёпотом, сполз со скамьи на пол и, вцепившись руками в деревяшку Егора, зарыдал, но уже без слёз. – Спаси меня, дядя Егор!.. Спаси!..

Его бил страшный озноб, руки ходили ходуном, глаза не бегали – метались в ужасе, губы шептали только одно: "Спаси!..". Егор испугался не на шутку. Никогда прежде, даже в самые страшные моменты на фронте не доводилось ему сталкиваться с подобным.

– Ты, Никита, это… того… ты встань… – он с трудом поднял парня с пола, усадил на скамью, сам сел рядом. Никитка впился руками в его плечи и всем своим дрожащим телом прижался к нему, ища спасения. – Ну, ну… Вот и ладно… Ты успокойся, Никитка… Я с тобой… Я не брошу тебя. Ты не думай… – и неумело гладил его по голове, по вздрагивающим плечам.

Прошло, наверное, не менее получаса, прежде чем парень успокоился.

– Что же мне с тобой делать, пацан?.. А?.. – и вдруг решился. – Собирайся, пойдём.

– Куда? – Никитка поднял на него красные, опухшие от слёз глаза.

– В избу к Алексею Ивановичу. Ночевать. Она у него открытая настежь стоит. Неровён час… Давай, давай, поторапливайся. Не могу я тебя одного оставить… – и вдруг озлился и гаркнул, что есть силы. – Кому говорю?!.. Сопли вытри и марш за мной!.. Некогда мне с тобой, говнюком, валандаться!..

Давно бы так! От окрика Егора Никитка вздрогнул, съежился, но голосить перестал.

– Одевайся, я на крыльце погожу, – Егор никак не ожидал от себя такого слюнтяйства, а потому страшно озлился и, чтобы не выдать своего состояния, застучал деревяшкой к выходу.

На улице была темень – глаз выколи.

Егор достал кисет с махоркой и начал набивать любимую трубочку. И вдруг совсем рядом с крыльцом что-то треснуло, хлюпнуло и следом послышалось частое дыхание.

– Кто здесь? – Егор чиркнул спичкой.

– Это я…я… – в слабом дрожащем свете спичечного огонька мелькнуло лицо колхозного бухгалтера.

– Йоська?!.. – удивился Егор. – А ты что тут забыл?

– Я так… Зашёл проведать, – смутился Иосиф Бланк.

– Кого это?!..

– Естественно, что Никиту Сергеевича. Он ведь тут проживает?

– Тут… Пакостник, – Егор с досады даже сплюнул, никак не мог простить себе давишней слабости.

– И как он себя чувствует?..

– Белугой ревёт.

– Я это понимаю… У него горе… Тяжёлые переживания… Человек потерял мать. И я подумал, что в такой тяжёлый момент этого человека нельзя одного оставить. Может быть я не прав, но я подумал…

– Прав, Иосиф…Безповоротно прав. Я ведь тоже… пожалел подлеца… как и ты… Вот, веду с собой… Ночевать. Хотя, по правде… – перед глазами Егора, как живая, возникла картина порки комсомольского вожака, и он даже причмокнул от удовольствия. – Эх!.. Всыпать бы ему хорошенько по заднице ещё разок! Совсем бы не помешало!.. Ведь всё это… все несчастья наши теперешние из-за него, паскудника!..