Она вздохнула, видя, что выхода нет, придется отвечать, и на этот раз в ее голосе послышался гнев. Она сердилась не на меня, а на отца, на то, как все обернулось в прошлом году.
– Энгюс позвонил мне, но говорил он от имени всех братьев, в том-то и проблема. Они узнали, что мы разбираем его квартиру, и не хотели, чтобы я забирала его вещи. Ты – пожалуйста, но я сказала им, что тебе некуда. Что было дальше, ты знаешь.
Я пытаюсь припомнить Энгюса. С родней отца я никогда не была особенно близка, виделись мы редко, потому что отец мало с ними общался. В детстве меня порой брали на какие-то семейные встречи, но мы всегда уходили рано: папа был вечно напряжен, кто-нибудь скажет ему что-то неприятное, и мы тут же поднимаемся. Мама против этого не возражала, она тоже не любила эти сборища, они обязательно заканчивались дракой, какой-нибудь пьяный кузен переворачивал стол с бутылками, сцепившись с подружкой или невесткой, которая так и не научилась сдерживать свой острый язычок. Любое собрание Боггсов и Дойлов оборачивалось драмой, так что мы старались там и не показываться или же забегали на минутку, «показаться», как говаривал отец. Ему только этого и надо было: показаться. Может быть, и нам с мамой он тоже лишь «показывался», ведь теперь проступает совсем другой человек, не тот, которого я знала.
Энгюс – старший из братьев – мясник, значит, не тот, у которого мебельный фургон. Кажется, фургон у Дункана, впрочем, они могли проделать это вместе. Давненько уже я не виделась ни с кем из них. Меня перестали таскать на семейные мероприятия с восемнадцати, и я даже не пригласила дядьев и теток на свадьбу. Мы с Эйданом праздновали в Испании, очень скромно, всего двадцать гостей.
Стоит ли ехать к Энгюсу выяснять, что произошло год назад? Почему он не позволил моей маме хранить вещи бывшего мужа? Хотел ли он хранить их сам и присвоить папину коллекцию? Ничего себе вопросики! И могу ли я упрекать братьев отца за то, что они не хотели доверить его вещи бывшей жене? Они были совершенно правы, сейчас я это вижу вполне ясно. В любой момент мама могла их попросту сжечь – напившись, припомнив, как отец отравил ей жизнь, хотя теперь-то она счастлива во втором браке.
– Ты знала про его коллекцию? – жестко спросила я ее вновь. – Ты складывала ее, когда мы разбирали квартиру?
– Ничего не знала. Я же тебе вчера сказала.
Досада, боль в ее голосе вынуждают меня поверить.
– А если бы и наткнулась, пока мы разбирали квартиру, я бы их прямиком в помойку отправила, – переходит она в наступление. – Чтобы взрослый человек шариками баловался, право!
Я верю и тем более хотела бы знать, что она успела найти в квартире без меня и что сочла недостойным хранения. Может быть, не надо было звать ее в папину квартиру. И почему я только сейчас спохватилась? Я чувствую себя очень виноватой. Да, я была занята, в стрессе, в страхе, не так надо было все организовать. Наверное, надо было позвать и братьев, спросить, не хотят ли они забрать что-нибудь на память о нем, об их прошлом. Не потому ли они так сердятся на маму, что я вовсе не вспомнила о них? Взяла все в свои руки, думая, что я полностью во всем могу разобраться, что достаточно знаю отца.
– Мама, ты вспомнила, как вы поссорились с папой из-за шарика? – Нет, на этот раз она не ускользнет. Я знаю, она что-то скрывает от меня, а мне сейчас нужно как можно больше информации. Довольно секретов.
– О, теперь я не припомню. – Она смолкла, и я думала, на том разговор и оборвется, но она продолжила: – Это был наш медовый месяц, вот и все, что я могу сказать. Он куда-то ушел бродить, сам по себе, как он всегда потом делал, ничего не объясняя, а вернулся с каким-то идиотским куском стекла, на который потратил наши сбережения за несколько месяцев.
Я вытянула каталог из папки, поскольку я вела машину и нужно было следить за дорогой. Заглянула одним глазом.
– В форме сердца?
– Не помню в форме чего. – Она помолчала и спохватилась: – Вообще-то да. Кажется, сердце. Я чуть с ума не сошла, он потратил все наши деньги. Мы еще три дня провели в Венеции, а есть нам было нечего. Один раз выпили бутылку колы на двоих, больше ни на что не хватало. Вот же идиот неисправимый, – вздохнула она. – Но такой уж у тебя отец. Откуда ты знаешь, что это было сердце?
– Да я просто… догадалась.
Я провела пальцем по отцовской записи: «Сердце – повреждено. Состояние: пригодно для коллекции. Венеция 79».
Значит, не мама паковала шарики, не она и отщипывала что-то от коллекции. Можно считать установленным факт: она бы к ним и не притронулась.
Доступ. Нужно сообразить, кто имел доступ к коробкам. Не Микки, не его близкие. Конечно, я не могла это знать с безусловной точностью, но готова была ему поверить. Обращаться в компанию, перевозившую эти вещи год назад, казалось безнадежным: «Извините, вы в прошлом году не украли кое-что из багажа?» Возможно, Микки ошибался, и шарики все же были в коробке, пока та стояла у него дома. Возможно, их украли только вчера. Это уже не столь безнадежно: разобраться со вчерашним водителем.
– Чем-нибудь могу вам помочь, Сабрина? – мягко спрашивает Эми, когда я возвращаюсь в приемную адвоката.
Я стараюсь взять себя в руки. Это все из-за луны.
– Я вчера получила от Микки вещи, их доставили из его дома в больницу, моему отцу, и мне бы надо знать, кто перевозил. Вам это известно?
– Мне? Я выходные целиком в гараже провела, координируя перевозку. Сверхурочно и бесплатно. Не входит в мои обязанности, но с Микки не поспоришь.
Сердце подпрыгнуло, забрезжила надежда.
– Были коробки запечатаны, когда вы их отправляли? – спросила я без нажима, боясь ее обидеть.
– О боже! – простонала она. – Еще как были, и хранились они очень аккуратно. Неужели что-то разбилось и пропало? Быть того не может!
– Ну вообще-то да, кое-чего недостает.
– Ох этот Лупер!
– Прошу прощения?
– Это все Лупер. Тот, кто привез вещи. Послушайте, безусловно, абсолютно, коробки были запечатаны, когда я их осматривала, и мне было настрого запрещено их вскрывать. Микки не хотел, чтобы я шарила в его добре, и не вам одним, кстати говоря, нужно было отправить вещи. Много было всего. Старая мебель, одежда, кое-что пролежало там много лет, все в пыли. Словом, я попросила племянника Микки, Лупера, отвезти коробки. На него кто только не жалуется, но мне пришлось обратиться к нему, вариантов не было: Микки старается чем может выручать родных. Боюсь, вам придется самой с ним разбираться, я в это лезть не могу, только скажу, где он живет.
– Хорошо, спасибо, – ответила я, обрадовавшись, что не все потеряно. Уже куда-то продвигаюсь.
– Знаете дорогу? – спросила она, без особой охоты протягивая мне записку с адресом.
– Нет, но у меня есть навигатор.
Она прикусила губу.
– Навигатор даже не сообразит, куда вы едете, – сказала она. – Это далеко.
– Ничего, у меня есть время, – ответила я, направляясь к выходу. Впервые за очень долгое время я почувствовала возбуждение.
– Поаккуратнее с ним, он людей не любит, особенно в такие дни, как сегодня, – жестом она указала на небо. – Такие дни словно специально для таких людей, как он, – услышала я, закрывая за собой дверь.
Я поехала в какую-то глушь, Оленье поле, оленей по дороге не видела, а полей сколько угодно, и в них трейлеры. Поглядывая на солнце, я гадала, есть ли смысл в замечании Эми. Может быть, сегодня роковой для нас всех день? Или день, когда я, окончательно рехнувшись, отправилась на поиски шариков, не имея даже безусловного доказательства того, что они когда-то существовали. Только написанный от руки каталог, неизвестно как давно составленный. Еду к человеку по имени Лупер, живущему черт знает где, чтобы обвинить его в воровстве.
Погоняв по закоулкам (навигатор, как и предупреждала Эми, сдался, едва я выехала за черту города), я наконец отыскала то место. Лупер (даже имечко малосимпатичное) жил в маленьком бунгало семидесятых годов, за своим жильем не смотрел, и оно, судя по виду, собиралось вот-вот развалиться. Передний двор был завален деталями автомобилей, шинами, двигателями, капотами, еще какими-то разрозненными железками, земли под ними не видать. У двери стоял белый фургон, а из-под него торчала пара ног в грязных, линялых джинсах и рабочих ботинках. Из стоявшего поблизости радио на полной громкости неслись песни AC/DC. Я притормозила у ворот, дальше проехать не смогла: на воротах был здоровенный засов и надпись «Не входить – охраняется собаками» с изображением двух оскалившихся псов.
