«Фантастические» элементы в стихах и прозе других видов литературы, даже если они только декоративны или случайны, помогают этому освобождению, но не столь полно, как волшебная сказка, вещи, построенные на или из Фантазии, в которых Фантазия является сердцевиной. Фантазия сотворена из Первичного Мира, но хороший мастер любит свой материал, знает и чувствует глину, камень, дерево, так, как это позволяет делать только искусчство творения. Под молотом кузнеца Грома холодный металл раскрывает свой секрет, сотворение Пегаса облагородило лошадей, в Дереве Солнца и Луны и ствол, и корень, и цветок, и плод — все предстает во славе.
И на самом деле волшебные сказки имеют дело по большей части, или (лучшие из них) в главном, с простыми или фундаментальными вещами, нетронутыми Фантазией, но самим присутствием эти простые вещи все делают светоносным. Сказочник, который может позволить себе быть «свободным» в обращении с Природой, будет ее любимцем, а не рабом. Именно благодаря волшебным сказкам я впервые осознал возможности мира, удивительность вещей, таких как камни, деревья, железо, дерево и трава, дом и огонь, хлеб и вино.
Я закончу рассмотрением Избавления и Утешения, которые, без сомнения, являются только средством Избавления (Бегства), они сегодня являются формой литературы «эскапизма», и здесь имеет смысл к рассмотрению волшебных сказок добавить рассмотрение этого термина «эскапизм», т.е. «бегство от реальности» главным образом, в критике.
Я утверждал, что Избавление является одной из главных функций волшебных сказок, и хотя я не отказываюсь от этого, ясно, что я не приму насмешливого, жалостливого тона, с которым сейчас часто произносят слово «Избавление», тона, для которого использование этого слова вне литературной критики вовсе неправомочно. В том, что заблуждающиеся любят называть Реальной Жизнью, Избавление или Бегство, очевидно, нередко очень полезно и может даже оказаться актом героизма. В реальной жизни его упрекнуть не в чем, разве что оно окажется неудачным, но в области критики, как кажется, оно выглядит тем хуже, чем успешнее удается. Без сомнения, мы имеем дело со случаем неверного употребления слова, а так же с запутанным мышлением. Почему нужно презирать человека, который, оказавшись в тюрьме, пытается оттуда выбраться и вернуться домой? Или когда он не может сделать этого, но начинает думать и говорить о чем-то еще, кроме решеток и тюремных стен? Мир снаружи не перестает быть реальным, хотя пленник и не видит его. В этом случае критики неверно употребляли слово Избавление, и более того, они путают и не всегда искренне, Избавление Пленника с Побегом Дезертира. Точно так же Партийный пропагандист может клеймить эмиграцию из фюреровского или любого другого Рейха, или даже критику его, как предательство. Точно так же критики, чтобы запутать еще сильнее, и таким образом вызвать неуважение к своим оппонентам, налагают клеймо презрения не только на Утешение и настоящее Избавление, но и на то, что часто бывает их спутниками: Отвращение, Гнев, Осуждение и Мятеж. Они не только смешивают бегство заключенного с дезертирством, но, как мне кажется, предпочтут уступчивость «квислингов» сопротивлению патриота. Подобным мыслителям можно только сказать: «Страна, которую вы так любите, обречена», и извинить любое предательство, даже восславить его.
Пустячный пример: не замечать (и конечно не выставлять на показ) уличные электрические фонари массового образца в вашей сказке есть Бегство от Реальности (в этом смысле слова). Но такое может, и почти наверняка должно происходить в результате описанного отвращения к столь типичному произведению Эры Роботов, сочетающему сложность и изящество назначения с уродливостью и (часто) неполноценностью результатов. Эти лампы могут быть исключены из сказки просто потому, что это плохие лампы, и вполне возможно, что один из уроков, извлеченных из этой сказки, будет в осознании этого факта. Но тут вам грозят кулаком: электролампы надо оставить. Давным-давно Честертон верно заметил, что каждый раз, когда он слышит, что что-то «должно остаться», он знает, что это почти наверняка будет быстро заменено — конечно же и к сожалению по причине устаревания и изношенности. «Движение Науки, его темп, подгоняемый нуждами войны, все ускоряется, неумолимо превращая какие-то вещи в устаревшие и предвещая новые изобретения в использовании электрической энергии»: анонс. Здесь говорится то же самое, только в более угрожающем тоне. Уличные электрические фонари, конечно, можно игнорировать просто потому, что они столь незначительны и преходящи. Волшебные сказки в любом случае имеют более фундаментальные и всеобщие темы для упоминания. Молнии, например. Эскапист не так подчинен причудам мимолетной моды, как эти его оппоненты. Он не превращает вещи (которые, может быть, достаточно полезны, чтобы считать их плохими) в своих хозяев или своих богов, поклоняясь им как неизбежным, даже «непоколебимым». И его противники, столь легко презирающие его, не имеют гарантии, что он на этом остановится: он может собрать людей и крушить лампы. Эскапизм имеет другое, более зловещее лицо: Противодействие.
Не так давно — хотя это может показаться неправдой — я слышал, как один человек из Оксенфорда заявлял, что он «приветствует» близость роботизированных фабрик массового производства и шум автомобильных пробок на дорогах, потому что они дают его университету «соприкосновение с настоящей жизнью». Он мог иметь в виду, что человечество живет и работает в XX веке в мире, который с опасной стремительностью скатывается к варваризации, и что громкая демонстрация этого на улицах Оксенфорда может служить предупреждением о том, что невозможно надолго сохранить оазисы здравомыслия в этой пустыне безрассудства за простой оградой, без активных наступательных действий (интеллектуальных и практических). Боюсь, однако, что он не то имел ввиду. В любом случае, выражение «настоящая жизнь» в таком контексте, кажется, падает недалеко от академических стандартов. Замечание, что автомобили «живее» драконов или, скажем, кентавров, курьезно, а что они «реальнее», скажем, лошади — просто патетический абсурд. Как реальна, как поразительно жива заводская труба по сравнению с вязом: бедная устаревшая вещь, нематериальная мечта эскаписта!
Что касается меня, то я не могу убедить себя в том, что крыша станции Блетчли «реальнее» облаков. И как артефакт я нахожу ее менее одушевляющей чем пресловутый свод небес. Мост к платформе 4 мне менее интересен, чем Бифрост, охраняемый Хеймдаллом и Гиаллахорном. По дикости моего сердца, я не могу удержаться от вопроса: неужели железнодорожные инженеры, если бы их воспитывали с большей долей фантазии, не справлялись бы лучше со своими многочисленными орудиями, чем обычно? Волшебные сказки, как мне кажется, лучшие магистры искусств, нежели тот академический персонаж, которого я упомянул.
Многое из того, что он (как я предполагаю) и другие (естественно) назвали бы «серьезной» литературой, не больше чем игра под стеклянной крышей у края муниципального плавательного бассейна. Волшебные сказки могут изобретать чудовищ, которые летают по воздуху или обитают в глубинах, но по крайней мере, они не стараются убежать от небес или от моря.
И если мы на мгновение оставим «фантазию», я не думаю, что читатель или сказочник должен устыдиться хотя бы «бегства» в прошлое: предпочтение драконам лошадей, замков, парусников, луков и стрел; не только эльфов, но и рыцарей, королей и священников. Поскольку для разумного человека, в конце концов, возможно, после размышления (никак не связанного с волшебными сказками) вынести подразумевающийчя в конечном счете в простой тишине «эскапистской» литературе приговор прогрессивным вещая типа заводов или пулеметов и бомб, которые кажустя естественными и неизбежными, отважимся заявить, «неумолимыми» продуктами.
«Грубость и уродливость современной европейской жизни» — той настоящей жизни, чье прикосновение мы должны приветствовать — «признак биологической неприспособленности, неудовлетворительной или ошибочной реакции на окружающее». note 30 Безумнейший замок, который когда-либо появлялся из сумки великана в дикой гэльской сказке не только гораздо менее уродлив, чем завод-робот, но так же (используя очень современное высказывание) «в самом реальном смысле» гораздо более реален. Почему бы нам не искать избавления или осуждения «жестокой ассирийской» абсурдности цилиндра или морлокианского ужаса фабрик? Их осуждают даже писатели самой эскапистской литературы, научной фантастики. Эти пророки часто предсказывают (и, кажется, с нетерпением ждут), что мир будет подобен одной большой железнодорожной станции с застекленной крышей. Но из их произведений, как правило, очень сложно понять, что именно будет делать человек в таком мире-городе. Они могут отказаться от «викторианских доспехов» в пользу свободных одежд (с застежками-молниями), но, как окажется, эту свободу они будут использовать в основном для того, чтобы играть с механическими игрушками в быстро надоедающую игру езды с высокой скоростью. Судя по этим сказкам, люди остануться такими же похотливыми, мстительными и жадными, и идеалы их идеалистов едва ли пойдут дальше юлестящей идеи строительства большего числа таких же городов на других планетах. Это действительно век «передовых способов саморазрушения». Это часть неотъемлемой болезни наших дней — возникновение желания избавления не от жизни на самом деле, но от нашего настоящего времени и причиняемых самим себе страданий — что мы остро осознаем уродство наших дел и зло, исходящее от них. Итак, зло и уродство кажутся нам неразрывно связанными. Нам трудно представить вместе зло и красоту. Ужас прекрасной феи, который доходит к нам из глубины веков, обычно ускользает от нашего понимания. Даже еще тревожнее: доброта сама по себе лишена присущей ей красоты. В Фаерии можно представить себе людоеда, владельца уродливого как кошмар замка (так как зло людоеда приводит к этому), но невозможно представить себе строение, возведенное с мирной целью — таверну, гостиницу для путешественников, чертог благородного короля — которое было бы еще уродливее. Сегодня же трудно вообразить, что можно увидеть что-либо не уродливое — если только оно не построено задолго до нас.
