– Приду поглядеть, – пообещал я вежливо. Развернул лошадь и поскакал вперед.

Эгерт вернулся черный, как головешка, с растрескавшимися на ветру губами, измученный и постаревший. Он надеялся, что Танталь выбежит навстречу и через всю улицу закричит, что Алана давно дома; его надежда угасла при первом же взгляде на ее лицо, но он все-таки спросил, сам не зная зачем:

– Нет?

– Нет.

Было холодно. По дому бродили сквозняки. Старая нянька вот уже неделю не поднималась с постели.

Эгерт обыскал селение Гнилищи. И все близлежащие хутора; в камине трещал огонь, Танталь сидела рядом, сгорбленная, не похожая на себя, на ее лице медной маской лежал отсвет пламени, Эгерту смутно вспомнились другой камин, и другой огонь, и другая женщина, и теплое огненное море, на дне которого он впервые коснулся своей жены, тогда девушки, Тории, неизменно прекрасной…

– Надо Тории сказать, – негромко пробормотала Танталь.

Эгерт, не глядя, покачал головой.

Ярмарка действительно имелась, и совсем неподалеку – на дороге как-то сразу сделалось людно, окрестные жители щеголяли праздничной одежкой, особенно меня поразила одна хозяюшка, восседающая на верхушке высоченной пирамиды из мешков. Рискуя свалиться – а телега то и дело ныряла колесом в дорожные выбоины, молодка как бы невзначай поддергивала цветастый подол, выставляя на всеобщее обозрение новые сапоги, желтые, как дыня, до блеска смазанные жиром. Носик гордячки, и без того вздернутый, задирался тем временем на совсем уж немыслимые высоты. Ей казалось, что сапоги сверкают, затмевая своим блеском всю ярмарку, да заодно и солнце.

Торги тянулись не первый день – вокруг запруженной людьми площади успели подняться горы хлама и отбросов. Бродячие псы разжирели настолько, что допускали до поживы хозяйских кошек, чистых и ухоженных, но неудержимо стремящихся вкусить порока среди мусорных куч. Я поморщился, мой нос был слишком нежен для богатой запахами свалки.

Вероятно, следовало ехать дальше, однако в стороне от площади стояла гостиница, каменная, непривычно добротная для простого селения, и мне до зуда в коже захотелось горячей воды, мягкой перины и спокойного ночлега.

Я остался.

Ночь мне отравили собаки, устроившие под самым моим окном сперва оргию, а потом побоище. Утром я высчитал пять монет из платы за комнату – на покрытие морального ущерба; хозяин возмутился было, но я одним взглядом отбил у него охоту спорить. Пусть лучше приструнит собственных псов.

Не отдохнувший, но вполне довольный собой, я собрался продолжать свой путь и, между прочим, объехать при этом ярмарочную площадь десятой дорогой. Намерению моему не суждено было сбыться – даже за три переулка от торгующего улья слышны были совместные усилия глухого барабана и визгливой дудки.

– Комедианты! Комедианты!

Ловкий мальчонка стянул булку из корзины зазевавшейся матроны, любительницы искусства.

– Комедианты! Айда, комедианты!

Некоторое время я раздумывал. Потом любопытство взяло верх; не сходя с лошади, начальственно покрикивая на заступивших дорогу зевак, я двинулся на площадь, туда, где пестрели размалеванными боками уже знакомые мне повозки.

Комедианты лупили друг друга тряпичными дубинками. Тот, которого я принял за бастарда, плясал, изображая марионетку, и здорово плясал, и лицо его оставалось при этом неподвижным и отрешенным, как и подобает кукле. Горбунья пищала тоненьким голоском, потешая публику, а красавица томно прохаживалась, выставив перед собой груди, будто бушприт.

Девчонки не было нигде.

Моя лошадь не желала стоять спокойно, ее раздражала толпа, ей мешало визжание дудки; сам не зная почему, я не спешил уезжать. Небрежно успокаивал кобылу – и смотрел. Чего-то ждал.

Детина с лицом деревенского дурачка прошелся по кругу с глиняной тарелкой. Платили не щедро, но и не скупо, я видел, как предводитель труппы по-хозяйски ссыпал денежки в кожаный мешок у себя на поясе.

Куда, пес побери, они девали девчонку?!

Я соскочил с седла. Толпа раздавалась, освобождая дорогу, мне не пришлось даже пускать в ход локти; через минуту я смог привязать лошадь к деревянным ступенькам одной из повозок.

…Она была здесь.

Моим глазам понадобилось время, чтобы привыкнуть к полумраку, и потому в первую секунду мне показалось, что на щелястом полу лежит мешок. А потом мешок пошевелился и блеснул в темноте белками, и я увидел, что девчонка лежит на боку, заведя руки за спину, и что рот у нее завязан.

Странно, но я не удивился. Как будто в любой повозке у любых комедиантов можно при желании отыскать человека, связанного, как колбаса. Как жертва лесных разбойников…

– Интересная пьеса, – сказал я скорее себе, нежели девчонке.

Она еле слышно втянула в себя воздух.

Снаружи хохотала довольная жизнью толпа.

Народ, явившийся в тот день полюбоваться представлением, получил в итоге зрелище куда более интересное. Случилась драка; странное наитие руководило мною: отражая сильные, но бестолковые удары наседающей на меня троицы, я ухитрялся еще и играть на публику – охать, ахать и корчить рожи, и большая часть зрителей убеждена была, что вся эта схватка – хитрый комедиантский ход…

По-настоящему скверный момент был только однажды – когда красавица подобралась ко мне сзади и огрела чем-то тяжелым по голове. Я ухитрился не потерять сознания, но боль все равно была жуткая, доски под ногами встали дыбом, и я почти сразу обнаружил себя лежащим на брюхе, и увалень успел дважды ткнуть меня ногой в ребра, довольно чувствительно, а потом я понял, что у бастарда в руке нож.

Как я смог увернуться – знают только заляпанные кровью доски. Бастард бил натихую, так, чтобы со стороны все выглядело как мой внезапный обморок; я перехватил руку с ножом и выставил ее на всеобщее обозрение, а потом дотянулся ногой до бастардова тощего живота. Публика к тому времени сообразила уже, что комедия плавно переходит в мордобой, и рассортировалась сообразно вкусам: матери поспешно уводили детей, азартные драчуны подзадоривали попеременно меня и комедиантов, а наиболее пугливые кинулись за стражей – разнимать.

Комедиантам стража была без надобности; в какой-то момент я обнаружил, что стою на подмостках один, аплодисментов не слышно, зато в задних зрительских рядах поблескивают шлемы местных блюстителей порядка. Голова болела немилосердно; кобыла, честь ей и хвала, не сорвалась с привязи, не перепугалась и не впала в истерику, и у меня появилась возможность втащить девчонку в седло, что я, собственно, и сделал, и хорошо, что стражники нас не догнали, – воображаю, что именно наговорили обо мне комедианты…

Хотя комедиантам как-то не принято верить.

В детстве я обожал истории о рыцарях, которые спасали принцесс. Спасали от драконов, железных великанов, в крайнем случае от людоедов – от комедиантов не спасали никогда, потому что это уже не трагедия, а фарс. Принцесса, взятая в плен шайкой злобных паяцев!

И конечно же, в тех давних историях никогда не описывался обратный путь спасителя и спасенной. Которую надо везти в седле, чем-то кормить и как-то устраивать на ночлег и как-то приводить в чувство, потому что, комедианты, как выяснилось, бывают хуже людоеда…

Да и принцесса поначалу вела себя странно. Она не плакала у меня на груди и не рассказывала свою печальную историю. Она не обещала золотых гор, которые отвалит мне в благодарность ее заботливый папаша, – она не назвала даже своего имени. Она только сообщила сквозь зубы, куда ее следует отвезти. И все; раздосадованный, с шишкой на темени и синяками по всему телу, я потащил ее по направлению к отчему дому.

И только на половине пути меня наконец осенило. Я понял, кого, куда и зачем везу. Черно Да Скоро не зря поливал меня осенним дождичком, подсказывая дорогу. Таких совпадений не бывает; господин маг вел меня за ручку, и девчонка, ради которой я получил тяжелым предметом по башке, почти наверняка та самая, которая предназначена мне в жены.