– Не верю я! – вдруг со слезами в голосе воскликнула географичка Валя.

Но Софья Терентьевна почувствовала, что завладела всеобщим вниманием, и остановить ее было уже невозможно.

– Пусть кое-что не совсем так! Пусть мои предположения не полностью обоснованны, но фактов достаточно, чтобы бить тревогу! Немедля, пока не случилось худшее! Отношения эти уже и так зашли далеко! Как первую, элементарно необходимую меру я предлагаю отделить их друг от друга! Он шахтинский, пусть идет учиться в шахтинскую школу. Почему он оказался у нас? Не потому ли, что они уже были знакомы раньше?.. Словом, они не должны быть вместе!

Надежда Филипповна даже кулаком пристукнула:

– Я категорически против!

– Я тоже! – мгновенно проснулся Павел Петрович – Я не отдам вам своего математика!

Но голоса их уже потонули в новом всеобщем споре.

Через несколько минут большинство, как, впрочем, и следовало ожидать, склонилось на сторону Софьи Терентьевны. Во-первых, за ней осталось последнее слово – это всегда что-нибудь да значит. Во-вторых, учителей, мало знакомых с героями обсуждения, естественно настораживала их запутанная история.

Антон Сергеевич, следуя мнению большинства (правда, мизерного), хотел было подвести черту… если бы не жесткий взгляд Надежды Филипповны, с одной стороны, и выжидающий, неожиданно презрительный Вали-географички – с другой.

Ссылаясь на значительные разногласия во мнениях, Антон Сергеевич предложил оставить пока вопрос открытым…

Именно после этого собрания Антон Сергеевич однажды скажет Надежде Филипповне: «Пора мне действительно на пенсию… Жили мы здесь по своим деревенским законам. Чего греха таить, разное бывало. Но всё улаживали по-домашнему… Может быть, и правильно это, что теперь не наша патриархальная нравственность, а какая-то другая. Мы теперь на виду».

Сама же Надежда Филипповна терзалась, путаясь в противоречиях, сразу после педсовета пришла домой и опустилась в кресло, не пообедав, не сменив рабочей одежды на домашнюю. Спор в учительской и неожиданные осложнения, что появились в итоге произвели на нее тяжкое впечатление.

Нет, она не сомневалась в своей позиции, она бы еще и еще раз отстаивала ее, поскольку официальное признание точки зрения Софьи Терентьевны означало бы для всей школы публичное осуждение Ксаны и Димки.

Ну, а если позабыть о расхождениях среди педагогов. Надежда Филипповна сама еще не решила, надо ли Димке оставаться в ермолаевской школе.

Если ребята будут вместе, им понадобится, кроме всего, огромное самообладание, чтобы выдержать косые взгляды, случайные намеки, откровенное любопытство. Хватит ли у них силы, чтобы выстоять, не обозлиться и не противопоставить себя коллективу?

Наконец, педсовет всего лишь отложил разбирательство. А Софья Терентьевна никогда не простит Димке его демарша в учительской. И остается риск, что вопрос опять станет ребром, когда выйдет на занятия Ксана.

Однако если Димка уйдет, Софья Терентьевна заявит что ее доводы имели основание. И каково будет Ксане в одиночку принять на себя то любопытство и те намеки что неизбежно возникнут?

Или с уходом Димки сама по себе исчезнет проблема?

Было еще множество всяких «за» и «против», которые должна была взвесить Надежда Филипповна, прежде чем вывести окончательное решение, такое множество, что она заблудилась в них. И, когда пришел Димка, она совсем измучилась в терзаниях.

Димка поздоровался, шаркнул ногами о половичок у входа и на приглашение учительницы сесть – сел, но не на тот стул, который она ему показала, а на другой, что у двери.

Взгляд у него был одновременно загнанный и решительный, исподлобья, – взгляд человека, которого уже ни чем не напугаешь.

– Хочешь узнать, что решил педсовет?

– Нет, – сказал Димка.

– Разве тебя это не интересует?

– А что они мне могут сделать?

Надежда Филипповна грустно усмехнулась.

– Быть правым – мало, надо еще доказать свою правоту.

– Ничего я не буду доказывать!

– Ладно… Все пока обошлось. Что же тебя интересует?

Димка повертел в руках кепку, глянул в угол слева от себя.

– Я хотел узнать… что с Ксаной?

– Этого я сама не знаю. – Надежда Филипповна вздохнула. – Совершенно не знаю, что там произошло.

– Она оставалась у вас… – неожиданно мрачно напомнил Димка.

«Ого! – с одобрением подумала Надежда Филипповна. – Этот парень умеет постоять не только за себя».

Разговор их напоминал допрос. Причем следствие вел Димка.

– Я с утра предупредила Ксанину маму, что Ксана у меня. Я должна была это сделать, – добавила Надежда Филипповна в оправдание. – Просила не тревожить. Похоже, она меня не послушалась. Что произошло у них, не знаю.

– Вы там были?

– Была. Ксана лежит… Не хочет ни с кем разговаривать, – помедлив, решительно добавила Надежда Филипповна.

Димка переспросил:

– Не хочет?..

– По-моему, да.

Он еще раз крутнул кепку, потом смял ее в кулаке и, уже поворачиваясь к двери, сказал:

– Ну, я пойду. Извините. До свиданья…

– Трудно тебе, Дима? – остановила его Надежда Филипповна.

Он обернулся. В лице его проступило удивление. Потом на миг удивление сменилось растерянностью.

– Н-не знаю, – сказал он.

И от этих слов в груди учительницы опять ворохнулось то жутковатое чувство, которое она уже испытала возле постели Ксаны.

– До свиданья, Надежда Филипповна, – повторил Димка.

– Подожди! – еще раз остановила его она. – На секунду. Присядь.

Димка присел на уголок стула.

– Я буду с тобой откровенна. Сегодня педсовет ни к чему не пришел. Я боюсь, что вопрос этот поднимется еще раз, когда выйдет Ксана. Дима… ты лучше сам уйди из школы. В свою, шахтинскую. Наверное, так будет спокойней… Ради Ксаны.

Димка поднялся, натянул до бровей кепку.

– Хорошо. Я завтра уйду…

Лица его при этом Надежда Филипповна уже не видела.

Она встала, когда дверь за ним закрылась, подошла к окну.

В нескольких шагах от калитки Димка едва не столкнулся с физичкой, но попросту не заметил ее: прошагал – руки в карманах, головой по-бычьи вперед… А Софья Терентьевна глянула на него, потом на дом Надежды Филипповны и усмехнулась.

Сана ходила за хлебом в магазин. Вернулась, отнесла хлеб в кухню, затем, на ходу расстегивая жакет, по привычке заглянула в комнату дочери и вздрогнула. Постель Ксаны, заправленная голубым покрывалом, была пуста.

Лишь в следующую секунду она увидела спину дочери, склоненную над столом. В рыжем свитере и черной юбке, какие надевала в школу, Ксана сидела над последним альбомом гербария за сентябрь.

К радости и облегчению, которые испытала Сана прежде всего, примешалась некоторая обида и прежняя настороженность по отношению к дочери: она не могла не слышать, что мать дома.

– Ксана…

Ксана медленно оглянулась. И тот же отсутствующий взгляд, с каким она лежала в постели, остановился на лице матери.

– Ты встала?.. – спросила Сана, чтобы спросить что-нибудь.

Ксана опять склонилась над альбомом.

Шевельнув сомкнутыми к переносице бровями, Сана подошла к ней и, стиснув ладонями ее голову, обратила лицом к себе.

– Ты выздоровела?..

Ксана не ответила.

– Ты не хочешь говорить? Или не можешь говорить? Что с тобой?.. Ксана! Слышишь?!

Хоть бы что-нибудь дрогнуло в лице или глазах дочери в ответ на все эти вопросы. Мать отпустила ее. Отошла к двери.

– Иди поешь.

Пауза затянулась.

– Ты слышишь? Иди пообедай.

И после новой паузы Ксана, глядя в альбом перед собой, не сказала, а будто выжала из себя:

– Я уже пообедала.

– Что ты обедала? – поспешила Сана задать новый вопрос.

Но диалог был закончен.

Сана сняла наконец жакет и, заходя в кухню, подумала, что ко второй смене еще успеет на завод.

Ксана слышала, как она гремела посудой в тазике, споласкивая тарелки, как потом собиралась. Перед уходом заглянула: