Знамена Намче-Базара были не угрожающие, а нежные в своих движениях и звуках.

Когда я сейчас вспоминаю и пишу о них, я смотрю из окна моей городской квартиры, на другие окна и крыши. Передо мной маленький балкон, где стоит лужа от последнего дождя. На луже поднимаются маленькие волны. Видимо, во дворе сильный ветер, но этот ветер передается мне только посредством этой лужи воды. Шум города полностью заглушает шум ветра, дома и крыши – неподвижные препятствия, нигде не видно дыма. Не было бы этой лужицы воды, я не знал бы о том, что на дворе ветер.

Возможно, что такое же происходит и с молитвенными знаменами, и я люблю их не за то, что они поднимают к небу надежду, страх и желания людей, а просто потому, что придают каждому дыханию неба форму, преображают его в движение и шорох. Невидимый и неслышный ветер перед моим окном действует на меня, как угнетающий призрак. Безусловно, я люблю молитвенные знамена за то, что они оживляют, материализуют ветры и безветрие.

По тому, как нас приняли в Намче-Базаре, можно было ожидать, что наше дальнейшее пребывание будет протекать в братской гармонии и дружбе. Но на третий день вечером оказалось, что это не так. То был сырой и холодный вечер, который мы долго будем вспоминать.

До этого вечера мы проводили время прекрасно. Наши палатки стояли на маленьком ровном поле, имущество хранилось рядом, в крестьянском доме. Офицеры заставы несколько раз приходили к нам в гости, несколько раз мы были у них в гостях. Дружественная обстановка и хорошее настроение длилось два дня. За это время Пазанг с группой шерпов вернулся из Лукла с необходимыми продуктами. Сепп пересмотрел все альпинистское снаряжение, мы раздали шерпам теплые носки, чулки, кошки и очки. У нас были все основания быть довольными проделанной большой работой.

Прежде чем снова двинуться в путь, нам было необходимо оформить незначительное дело – найти одного «Дак Валла» – почтальона экспедиции, который должен отнести нашу почту в Катманду, а почту, пришедшую в наш адрес, – в базовый лагерь.

Мишра обещал мне найти подходящую кандидатуру, – хорошего, надежного шерпа, выполнявшего подобную работу для английской экспедиции на Эверест.

Пазанг тоже занялся этим вопросом и сказал мне, что одного человека пускать в такой далекий путь нельзя и что у почтальона обязательно должен быть спутник. Причем каждому из них следует платить столько же, сколько шерпу, рекомендованному Мишрой.

Очевидно, Пазангу было больше дела до обеспечения своих друзей хорошо оплачиваемой работой, чем до защиты кассы экспедиции.

Вечером, когда мы стояли перед палатками, пришел Мишра и сообщил, что шерп согласен на работу почтальона и что условия его удовлетворяют.

Подошел Пазанг и сказал, что пускать одного человека в такой далекий путь нельзя, что во всех экспедициях было два почтальона.

– Один, – ответил Мишра.

Еще не совсем привыкнув к подобному ущемлению собственного достоинства, Пазанг забыл о вежливости по отношению к Мишре, который все-таки был здесь высший чиновник непальского правительства.

Пазанг почувствовал оскорбление своей чести и ущемление своей независимости как сирдара[6] и боялся потерять авторитет среди земляков. Поэтому он демонстративно сунул руки в карманы брюк и позволил себе некоторые замечания, тон которых весьма неприятно удивил Мишру.

Тот стал говорить на повышенных тонах, Пазанг тоже. Пока это был еще только частный спор между ними, но другие офицеры, совершавшие вечернюю прогулку по деревне, подошли к нам на шум, а шерпы из любопытства тоже вылезли из кухни и палаток.

Пазанг не думал о вежливости своих ответов, сопровождая разговор размахиванием рук. И вдруг началась схватка.

Любопытная публика окружила дерущихся тесным кружком, но это была не просто любопытная публика, а публика, готовая немедленно вступить в борьбу.

Гельмут, Сепп и я безуспешно пытались помирить спорящие стороны. Мишра потребовал (он, пожалуй, был прав), чтобы Пазанг принес ему публичное извинение. Пазанг находил это требование неприемлемым. Несколько солдат с винтовками в руках пришли из армейского поста. Они и шерпы все теснее окружали обоих спорящих.

Вдруг все вылилось в общее побоище. Мы, трое европейцев, бросились, как бескрылые запуганные ангелы мира, в середину дерущихся и пытались утихомирить то солдат, то шерпов. Я должен сказать, что обе стороны обошлись с нами очень вежливо. Они отнеслись к нам, как к назойливым, но безвредным существам, от которых следует нежно избавиться. Они были, безусловно, убеждены, что нам здесь абсолютно нечего делать и будет лучше, если мы уйдем, пока они договорятся.

Я страшно испугался. Обычно вежливые и спокойные, шерпы переменились. Они выглядели, как хищники, и желание мести так и сверкало в их глазах. В руках они держали большие поленья, палки и камни. Даже нежного Анг Ньима нельзя было узнать.

Солдаты выглядели не менее воинственно. Они безусловно жаждали момента, когда можно будет применить оружие. Несколько камней пролетело по воздуху, поленья ударились о твердые головы, а мы трое, оттесненные обоими воюющими сторонами в сторону, чтобы не мешали «обмену мнениями», боялись, что не сможем повлиять на мирное разрешение спора.

Возможно, это была просто воскресная драка в городской пивной, перенесенная в Гималаи, но мне она казалась очень страшной. Неужели наша экспедиция бесславно закончит свою работу здесь, в крови дерущихся.

И вдруг также неожиданно, как началось, сражение кончилось. Камни упали на землю, палки и винтовки остались в руках уже только из чисто моральных соображений.

Судя по повреждениям, обе воюющие стороны были равны по силам. Только Аджиба получил удар палкой по голове и стонал. Почти такое же ранение имел один пожилой солдат. Других пострадавших не было.

Мишра настоял, чтобы противная сторона попросила прощения у старого солдата. Я был готов сразу это сделать, но меня не допустили: ведь я был всего только зрителем и, естественно, не мог восстановить пошатнувшуюся честь солдата. Тогда несколько шерпов поклонились ему в ноги и извинились. У всех сразу наступило трогательное настроение примирения, всем очень понравившееся, за исключением Аджибы, голова которого сильно болела. Потом я обнял старого рыцаря, прижал его волосатую щеку к своей щеке и дал ему несколько пачек сигарет. Мы оба почти плакали.

Солдат был очень великодушен и простил за полученную им рану, тем более, что для него она не означала, как для Аджибы, только боль, а сильно усложнила ему исполнение предстоящего религиозного обряда.

Дело в том, что через два дня исполнялась годовщина смерти его матери, и чтобы выполнить весь церемониал поминок, он должен был обрить голову, что при наличии раны, видимо, очень болезненно. Во всяком случае ему посчастливилось, что драка состоялась не после поминок, ибо удар поленом по бритой голове был бы чреват более серьезными последствиями.

На следующее утро воинственное настроение улеглось. Подавленный Пазанг отправился на армейскую заставу извиняться. Аджиба, за которым ухаживал его друг из родного селения Тхами, жалко стонал. Мишра со своими коллегами пришел к нам, мы бесконечно жали друг другу руки, и каждый был готов принять на себя вину за вчерашнее происшествие. Пазанг и Мишра обнимались и называли друг друга «брат». Мы приняли на работу того почтальона, которого рекомендовал Мишра.

Сейчас, как после грозы, господствовало настроение хорошей искренней дружбы, которая несколько недель спустя, во время нашего возвращения с Чо-Ойю, поднялось на недосягаемую высоту.

Никто из нас никогда не забудет сердечности и заботы, которыми окружили нас офицеры армейской заставы.