Стоило солнцу закатиться на северо-западе, как поднялся ветер. Буря пронизывала Корнелю до костей и несла с собою стужу полярных земель, где зарождалась. Посетителей вымело из парка мигом. Корнелю надеялся, что остальным горожанам есть где провести ночь.

Сам он поужинал в таверне жареными гребешками и позволил себе единственную кружку пива. Моллюски оказались неплохие, но пиво — разбавлено до такой степени, что и трех кружек не хватило б, чтобы захмелеть. Рядом с таверной стояли меблирашки; там подводник и снял комнату на ночь, такую тесную, что едва вмещала койку и тумбочку с тазиком и кувшином воды.

От матраса воняло кислятиной. Ворочаясь, Корнелю подумал, что лучше ему было прикорнуть в парке, завернувшись в одеяло. А может, и нет: его могли бы загрести альгарвейцы за то, что нарушил комендантский час. А попадаться им в лапы вовсе не хотелось. В конце концов ему удалось заснуть.

Когда он проснулся, было еще темно, однако тучи на северо-востоке уже посветлели: значит, рассвет близко. Корнелю почесался — он надеялся, что в тощем матрасе обитало не слишком много клопов, — потом, одевшись, вышел на улицу. Где-то посреди ночи сменился консьерж — такой же угрюмо-безразличный, как тот парень, что сдал подводнику комнату.

Корнелю снова заглянул в таверну, полную рыбаков, подкреплявшихся перед рабочим днем. Ломоть жареного хлеба ухнул в желудок, точно булыжник; мутная бурая жидкость в кружке напоминала чай только одним — она тоже была горячая. Подводник выхлебал ее, не поморщившись. В такое утро довольно было и тепла.

Растянув завтрак почти до самого рассвета, Корнелю вернулся в парк. Сибианский жандарм при входе глянул на него, как на сумасшедшего, даже когда лесоруб показал ему пакет с крошками, оставшийся со вчерашнего дня. Зато птицы были рады; самые дерзкие вскоре принялись клевать у него с ладони.

Запас крошек ему тоже удалось растянуть — почти до полудня. Потом Корнелю встал, отряхнув ладони о килт, и двинулся в направлении колокольни, что возвышалась на краю старой базарной площади Тырговиште. Там должна была встретить его Костаке.

— Лучше бы ей прийти, — бормотал он, прбираясь сквозь толпу. — Силы горние, лучше бы ей прийти.

Бамм! Бамм! Колокола вызвонили полдень в ту самую минуту, когда Корнелю остановился у подножия башни. Народу на площади было немного — меньше, чем во времена до альгарвейского вторжения, — но жену подводник нигде не видел.

А потом он заметил ее. Сердце Корнелю подкатило к горлу. Костаке решительно пробиралась сквозь редкую толпу. Если бы они могли оказаться наедине, хоть на пару минут… но этому не бывать, потому что перед собою его жена толкала детскую коляску, откуд выглядывала головка Бринцы. Корнелю понимал, что не годится ненавидеть собственную дочку, но вспомнить об этом, покуда та продолжала стоять между ним и Костаке, было непросто.

Высказывать свои мысли он не осмеливался. Улыбнувшись, он помахал Костаке рукой и шагнул ей навстречу, чтобы заключить в объятья. Она прижалась к нему и подставила губы для поцелуя.

— Как же здорово снова тебя видеть… — выдохнул Корнелю, отдышавшись.

«Видеть» — не то слово. Честней было бы сказать «щупать».

— И тебя, — отозвалась Костаке с дрожью в голосе, отчего по телу Корнелю разлилась сладкая истома.

Она окинула мужа знакомым взглядом, сравнивая реальность с воспоминаниями, и поцокала языком.

— Как ты исхудал! И окреп.

— Приходится, — ответил он. — Работаю.

— Мама! — пролепетала Бринца. — 'Учки!

Сам король Буребисту не отдал бы приказа столь величественным тоном. Костаке подхватила свою дочь на руки — мою дочь , напомил себе подводник. Выглядела она усталой, но это Корнелю заметил еще при первой встрече после того, как вернулся домой в Тырговиште.

— Жалко, что ты не можешь оставить ее дома, — заметил он.

Она покачала головой.

— Солдаты Мезенцио не станут приглядывать за ней вместо меня, чтоб им провалиться. Я уже просила.

— Да, чтоб им провалиться, — согласился Корнелю и пристально глянул на жену: — Но вчера ты с ними очень мило перешучивалась.

— Как ты узнал? — изумилась Костаке и, когда Корнелю объяснил, побледнела. — Хорошо, что ты не постучал! — воскликнула она. — Они были дома, все трое. Тебя отправили бы в лагерь.

— Всякий день без тебя я словно в лагере, — пожаловался Корнелю. — Весь остров — как один большой лагерь. Вся страна — как один огромный лагерь. Как ее еще назвать?

Костаке отступила на шаг, пораженная его яростью. Бринца испуганно уставилась на обоих огромными зелеными, как у матери, глазищами.

— Да, жизнь нелегка, — промолвила Костаке, помолчав, — но в лагерях еще тяжелей. Те, кого альгарвейцы все же выпускают, больше похожи на ожившие костяки. Думаю, им дают свободу больше для того, чтобы напугать остальных.

Слова ее были спокойны, рассудительны, разумны. Вовсе не то, что хотел бы сейчас слышать Корнелю.

— Ты догадываешься, как я хочу тебя? — выпалил он.

— О да, — тихонько отозвалась Костаке. — Но я даже не знаю, когда мы сможем… не знаю, сможем ли вообще, пока не кончится война. Если кончится.

Корнелю едва не отвесил ей пощечину за такие слова, но лишь резко отвернулся, пытаясь спрятать невольно занесенную руку. Ему в голову не могло прийти, что он пожалеет о том, что явился в город. Но так и случилось.

В лицо Теальдо хлестал снег — больше в левую щеку, поскольку его отделение продолжало наступать на Котбус в северо-западном направлении, а ветер задувал с юго-запада, от полярных земель и скованных льдами вод Узкого моря. К снегу солдат не привык: вырос он на северной окраине владений короля Мезенцио и, прежде чем вступить в армию, видел замерзшую воду от силы раз-другой. Теперь обучение его продвигалось семимильными шагами. Гораздо быстрее, чем хотел бы солдат.

Тразоне хрипло хохотнул за его спиной, если только то был не легочной кашель.

— Ты на пугало огородное похож, — гаркнул он, перекрывая неумолчный стон бури.

— Ха! — отозвался Теальдо. — Если в таком виде покажешься на улицах Трапани, тебя никто за задницу хватать не станет.