Я последовал за ним в большую гостиную в задней части дома, французские окна которой выходят на террасу и сад. Здесь, как и в его кабинете, стены были сплошь заставлены книжными полками, царил идеальный порядок, мебель, книги, картины находились на своих обычных местах. Однако я впервые отметил мелкие признаки начальной стадии запустения: грязное оконное стекло, несколько крошек на ковре, тонкий слой пыли на каминной полке. Электрический камин был включен, но комната казалась нетопленой. Джаспер предложил мне выпить, и хотя середина дня не самое удачное время для возлияний, я согласился, отметив, что на столике для закусок бутылок больше, чем в мой прошлый визит. Джаспер – один из немногих известных мне людей, кто использует кларет в качестве универсального напитка, потягивая его в течение всего дня.
Хильда сидела у камина, глядя перед собой. На ее плечи была накинута теплая кофта. Она не поздоровалась, даже не взглянула в мою сторону и лишь кивнула в ответ на мое приветствие. Перемена в ней была еще более явной, чем в Джаспере. Долгие годы – так мне, во всяком случае, казалось – она выглядела всегда одинаково: угловатая, но прямая фигура, хорошего покроя твидовая юбка с тремя складками посередине, шелковая, с высоким воротником, блуза и кофта из кашемира, густые седые волосы затейливо уложены в высокий пучок. Сейчас же не слишком чистая кофта болталась на плечах, колготки неряшливо морщились над нечищеными туфлями, а волосы грязными прядями свисали по обеим сторонам лица, на котором застыла гримаса раздраженного недовольства. Я, как и в прежние свои приезды, невольно задумался, каким недугом она страдала. Едва ли это была болезнь Альцгеймера: в конце 1990-х годов ее научились успешно лечить. Но ведь есть много других видов расстройств, с которыми не под силу справиться даже нашей навязчивой, озабоченной проблемами старения науке. Возможно, она просто устала, а я ей до смерти надоел. Наверное, и у старости есть преимущество: можно уйти и спрятаться в своем собственном мирке – конечно, если это место не ад.
Я терялся в догадках, почему меня попросили приехать, но спрашивать об этом мне казалось неудобным. Наконец Джаспер произнес:
– Я хотел кое-что обсудить с тобой. Я подумываю о том, чтобы перебраться обратно в Оксфорд. Решиться на это меня заставило последнее выступление Правителя по телевидению. По-видимому, его конечный план состоит в том, чтобы все перебрались в города, где людям легче предоставлять обслуживание. Он сказал, что никому не возбраняется оставаться жить в отдаленных районах, но он не гарантирует подачу туда энергии или доставку бензина для транспорта. Мы здесь живем довольно изолированно.
– Что думает об этом Хильда? – спросил я.
Джаспер даже не потрудился взглянуть на нее.
– Хильда не в том состоянии, чтобы возражать. Мне ведь приходится ухаживать за ней. И если так мне будет легче, значит, именно так нам и следует поступить. Я тут подумал: может быть, нам обоим – то есть тебе и мне – будет удобнее, если я перееду к тебе на Сент-Джон-стрит? Тебе же и в самом деле не нужен такой большой дом. Наверху вполне хватит места для устройства отдельной квартиры. Естественно, я оплачу все расходы.
Замысел Джаспера привел меня в ужас. Надеюсь, я сумел скрыть это. Я, помедлив, как бы обдумывая его слова, ответил:
– Мне кажется, это не самый удачный вариант. Вам будет не хватать вашего сада. А Хильде – очень трудно подниматься по лестнице.
Последовало молчание, и Джаспер сказал:
– Полагаю, ты слышал об «успокоительном конце», массовых самоубийствах стариков?
– Кажется, читал что-то об этом в газетах или видел по телевизору.
Я вспомнил эпизод, показанный по телевидению: одетые в белое старики – одни самостоятельно, другие с чужой помощью – поднимаются на борт низкого, похожего на баржу судна. Высоко и пронзительно звучат поющие голоса, и судно медленно исчезает в сумерках. Ловко снятая обманчиво мирная сцена… подсвеченная.
– Меня не привлекает групповая смерть, – заметил я. Самоубийство сродни сексу, это частное дело. Если мне захочется убить себя, средства для этого всегда под рукой, так почему бы не совершить это с удобствами в собственной постели? Я предпочел бы заколоться кинжалом.
– Ну, не знаю, на свете немало людей, которые любят устраивать настоящие шоу из этих ритуалов расставания с жизнью, – возразил Джаспер. – В той или иной форме это происходит по всему миру. Наверное, есть что-то утешительное в большом числе участников, в том, как обставлена церемония. А те, кто остается жить, получают пенсию от государства. Тоже не совсем жалкие гроши, так ведь? Да, кажется, я начинаю понимать притягательность этого действа. Хильда на днях тоже говорила об этом.
Мне все это показалось невероятным. Я не мог себе представить, что мысль о подобной публичной демонстрации эмоций и жертвенности пришла в голову Хильде, которую я так хорошо знал. В свое время она была серьезным ученым, куда более способным, как говорили, чем ее муж, и ее острый, ядовитый язык не раз служил его защите. Выйдя замуж, она стала меньше преподавать и публиковаться, пожертвовав своим талантом во имя любви, которой подчинилось слепо.
Перед отъездом я сказал:
– Похоже, вам не помешала бы дополнительная помощь. Почему бы вам не подать заявку на одного-двух «временных жителей»? Уж вы-то, конечно, имеете на них право.
Но Джаспер отверг эту мысль:
– Мне бы не хотелось иметь здесь чужих, тем более «временных жителей». Я не доверяю этим людям. Того и гляди, убьют тебя в твоем собственном доме. И большинство из них не знает, что такое хорошо работать. Их лучше использовать для ремонта дорог, очистки канализации и уборки мусора – на тех работах, где их можно держать под присмотром.
– Домашняя прислуга подвергается очень тщательному отбору, – заметил я.
– Возможно, но она мне не нужна.
Я ухитрился уехать, так ничего и не пообещав, и по дороге в Оксфорд обдумывал, как ослабить решимость Джаспера. Так или иначе, а он привык добиваться своего. Похоже, мне с тридцатилетним опозданием предъявили счет за полученные привилегии – особое отношение, дорогие обеды, билеты в оперу. Однако мысль о том, что придется с кем- то делить дом на Сент-Джон-стрит, лишиться уединения, взять на себя ответственность за старика с тяжелым характером, вызывала во мне отвращение. Я многим обязан Джасперу, но эту жертву приносить ему не обязан.
По пути в город я увидел очередь длиною в сотню ярдов у Икземинейшн-скулз. Это была толпа дисциплинированных, хорошо одетых людей, пожилых и среднего возраста, в которой было больше женщин, чем мужчин. Они стояли тихо, их лица выражали сопричастность, сдержанное предвосхищение и то отсутствие беспокойства, которое характерно для очереди, где все участники имеют билеты и полны оптимистической надежды на то, что развлечение будет стоить потраченного на ожидание времени. На мгновение я почувствовал удивление, но тут же вспомнил: в город приехала Рози Макклюр, евангелистка, повсюду висели яркие, бросающиеся в глаза афиши. Рози – последняя и наиболее преуспевающая из телевизионных проповедников, которые продают спасение души и очень неплохо зарабатывают на этом товаре. На него всегда есть спрос, а поставки им ничего не стоят. В первые два года после Омеги у нас были Шумный Роджер и его дружок Льстивый Сэм. У еженедельной программы Роджера на телевидении до сих пор много приверженцев. Он был – да и сейчас остается – прирожденным оратором. Это огромный мужчина с белой бородой, сознательно строящий свой образ на популярном представлении о ветхозаветном пророке. Он изрыгает обличения и угрозы громовым голосом, которому североирландский акцент странным образом придает еще большую убедительность. Его послание просто, если не банально: бесплодие человека – это наказание Господне за непослушание и греховность. Только покаяние может смягчить справедливое недовольство Всемогущего, лучшее доказательство покаяния – щедрые взносы на кампанию Шумного Роджера. Сам он никогда не нисходит до охоты за наличными: это остается обязанностью Льстивого Сэма. Они изначально были чрезвычайно эффективной парой, и их большой дом на Кингстон-Хилл – наглядное тому свидетельство. В первые пять лет после Омеги послание имело успех: Роджер обрушивался на хулиганские действия в городе, на изнасилования старых женщин, совращение детей, браки по расчету, ставшие нормой разводы, человеческую непорядочность и извращение полового инстинкта. После этих обличений он переходил к тексту Ветхого Завета и гневно потрясал растрепанной Библией. Однако у товара, которым он торговал, оказался короткий срок хранения. Трудно с успехом метать громы и молнии в адрес половой распущенности в охваченном тоской мире, обличать сексуальные преступления против детей, которых больше нет, осуждать насилие в городах, все больше превращающихся в тихие прибежища покорных стариков. Роджер никогда не обрушивал свой гнев на эгоистичность молодых Омега: у него хорошо развит инстинкт самосохранения.
