Тео добрался до часовни как раз к началу службы. Когда певчие – восемь мужчин и восемь женщин – выстроились цепочкой, на Тео нахлынули воспоминания о преисполненных важности мальчиках-хористах, некогда входивших в церковь с серьезными лицами, прижимая к узкой груди ноты. Их гладкие лица светились, словно от зажженной внутри свечки, тщательно расчесанные волосы напоминали блестящие шапочки, а мордашки над накрахмаленными воротничками казались необычайно торжественными. Тео отогнал от себя видение, удивившись его навязчивости – ведь дети его никогда не интересовали, – устремил глаза на священника и вспомнил случай, произошедший несколько месяцев назад, в тот день, когда он раньше обычного пришел к вечерне. Каким-то образом из леса, окружающего Магдален-Медоу, в часовню пробрался молодой олень – он невозмутимо стоял рядом с алтарем, словно это было в порядке вещей. Священник с криком набросился на оленя, швырнул в него молитвенником и больно ударил по шелковистым бокам. Озадаченный олень какое-то время покорно сносил натиск, а потом, осторожно ступая, горделиво покинул церковь.
Священник обернулся к Тео, по его щекам катились слезы.
– Господи, почему они не могут подождать? Проклятые твари! Очень скоро им все это достанется. Почему они не могут подождать?
Глядя теперь на его серьезное, полное достоинства лицо, Тео подумал, что давний случай, произошедший в этом храме, всего лишь сцена из наполовину забытого ночного кошмара.
Прихожан, как обычно, собралось не более тридцати. Со многими из тех, кто посещал службу столь же регулярно, как и он сам, Тео был знаком. Но появилась и новенькая – молодая женщина, сидевшая у алтаря прямо напротив Тео. Он старательно избегал ее взгляда, хотя она ничем не показывала, что знает его. Освещение в церкви было тусклым, и в мерцании свечей лицо женщины озарялось нежным, почти прозрачным, светом, то хорошо заметным, то ускользающим и иллюзорным, как призрак. Но это лицо не было для Тео чужим; несомненно, он уже видел женщину прежде, и не мельком, а очень близко и на протяжении долгого времени. Изо всех сил стараясь заставить свою память работать, он искоса поглядывал на ее склоненную во время исповеди голову и делал вид, что смотрит мимо нее, сосредоточившись на первом отрывке из Священного Писания, но постоянно чувствовал ее, набрасывал на ее образ колючую сеть памяти. К концу второго отрывка его начало раздражать, что он никак не может вспомнить. И лишь когда хористы, в основном люди средних лет, разложили свои ноты в ожидании вступления органа и воззрились на дирижера, а маленькая, одетая в стихарь фигурка подняла коротенькие, похожие на лапки руки и замахала ими в воздухе, Тео наконец вспомнил. Женщина совсем недолго слушала курс о викторианском времени и нравах, который читал Колин Сибрук, точнее, часть курса – «Женщины в викторианском романе», – ее вел Тео, подменяя Колина полтора года назад. Жена Сибрука перенесла операцию по поводу рака, и у них появилась возможность провести отпуск вместе, если Колин найдет замену именно на этот раздел курса, состоявший из четырех занятий. Тео помнил беседу с Колином и свой вялый протест.
– Почему бы тебе не попросить кого-нибудь с английского факультета?
– Да я пытался, но у них у всех нашлись отговорки. Один не любит работать вечером, другой слишком занят. Третий плохо знает этот период – не думай, что лишь историки несут подобную чушь. Кто-то может провести только одно занятие, но никак не четыре. Занятия длятся всего один час, по четвергам, с шести до семи. И тебе не придется готовиться: я выбрал четыре книги, ты наверняка знаешь их наизусть: «Миддлмарч», «Женский портрет», «Ярмарка тщеславия», «Кренфорд»[19]. На курс записались только четырнадцать человек, в основном пятидесятилетние женщины. Таким бы с внуками возиться, а им времени некуда девать, ты сам знаешь. Очаровательные дамы, правда, с немного консервативными вкусами. Тебе понравятся. А уж они-то будут счастливы, заполучив тебя. Утешение в культуре – вот что они ищут. Твой кузен, наш высокочтимый Правитель, живо интересуется этой проблемой. А им хочется на время скрыться в более приятном и безопасном мире. Нам всем это нужно, дружище, только мы с тобой называем это образованностью.
Но на занятие пришли пятнадцать слушателей, а не четырнадцать. Она опоздала на две минуты и тихо заняла место в задних рядах, за спинами других членов группы. Тогда, как и сейчас, он видел ее освещенную свечами голову на фоне резного дерева. Когда последние студенты окончили учебу, прославленные аудитории колледжа открыли для взрослых учащихся вечерней и заочной форм обучения, и Тео проводил занятия в обшитом панелями лекционном зале Куинз-колледж. Она с вниманием прослушала вступительное слово о Генри Джеймсе и поначалу не приняла участия в последовавшей затем дискуссии. Однако крупная женщина в переднем ряду стала напыщенно превозносить моральные качества Изабель Арчер[20] и закончила сентиментальными сожалениями о ее судьбе.
Тогда девушка сказала:
– Я не понимаю, почему вы так горячо сочувствуете тем, кому было дано так много и кто так плохо этим распорядился. Она могла бы выйти замуж за лорда Варбертона и сделать много хорошего для его арендаторов, вообще для бедных. Ну хорошо, пусть она его не любила, это ее извиняет. К тому же у нее были более высокие устремления, чем выйти замуж за лорда Варбертона. И что же? У нее не оказалось ни таланта, ни какой-либо профессиональной подготовки. Когда же благодаря своей кузине она разбогатела, что она предприняла? Стала разъезжать по свету, да не с кем- нибудь, а с мадам Мерль. А потом вышла замуж за этого самонадеянного лицемера и, разодетая в пух и прах, сидела по четвергам в салоне. Куда подевался весь ее идеализм? Мне гораздо больше по душе Генриетта Стэкпоул.
Женщина возразила:
– Но ведь она так вульгарна!
Именно так считает миссис Тушетт, да и автор тоже. Но у нее по крайней мере есть талант, которого нет у Изабель, и она использует его, чтобы заработать на жизнь и помочь своей вдовой сестре. Изабель Арчер и Доротея обе отвергают подходящих женихов, предпочитая выйти замуж за самовлюбленных глупцов, но Доротея вызывает большую симпатию. Видимо, потому что Джордж Элиот уважает героиню, а Генри Джеймс свою в глубине души презирает.
У Тео возникло подозрение, что своим намеренным вызовом девушка лишь пытается избавиться от скуки. Но каков бы ни был ее мотив, последовавший за этим спор был шумным и оживленным, и оставшиеся тридцать минут прошли быстро. Тео был огорчен и немного обижен, когда в следующий четверг девушка не появилась.
Установив наконец связь событий и утолив любопытство, Тео уютно откинулся на спинку скамьи и стал слушать второй псалом. Последние десять лет в часовне Магдалины было заведено во время вечерней службы слушать магнитофонные записи псалмов. Из программы службы Тео узнал, что в этот вечер прозвучат первые два из серии английских псалмов пятнадцатого века, написанных Уильямом Бирдом, – «Наставь меня, о Боже» и «Возликуй, о Господи». Когда informator choristarum[21], наклонившись, включал запись, воцарилась недолгая тишина. Голоса мальчиков – звонкие, чистые и какие-то бесполые, каких в часовне не слышали с тех пор, как стал ломаться голос у последнего маленького хориста, взмыли вверх, наполнив церковь. Тео взглянул на девушку, но она сидела неподвижно, откинув голову и не сводя глаз с ребристо-сводчатого потолка, так что он смог разглядеть лишь освещенный свечами изгиб ее шеи. Но в конце ряда сидел человек, которого Тео узнал: это был старый Мартиндейл, младший научный сотрудник с английского факультета; он уже собирался выйти на пенсию, когда Тео учился на первом курсе. Старик сидел не шелохнувшись, его старое лицо было обращено вверх, отблеск свечей отражался в слезах, ручьями бежавших по щекам, так что глубокие морщины казались усыпанными жемчугом. Старина Марти не был женат, он дал обет безбрачия и всю свою жизнь боготворил красоту мальчиков. Интересно, подумал Тео, почему он и ему подобные раз за разом приходят сюда в надежде испытать это мазохистское удовольствие? С таким же успехом они могли послушать записи голосов детей дома, так почему же делают это здесь, где прошлое и настоящее слились в мерцающем свете свечей, еще больше усиливая печаль? И почему он сам тоже приходит сюда? Он-то знал ответ на этот вопрос. «Чувства, – сказал он себе, – чувства, чувства…» Даже если единственное доступное тебя чувство – боль, ты придешь сюда, чтобы ощутить ее.
