А Пашка с Сашкой согласились:

– Классная котэ.

И они все в один голос заверещали:

– Кис-кис-кис!

Кошка грациозно спустилась с дерева и завертелась перед ними. И прыгала, и на спинку опрокидывалась, и подставляла шейку каждому под руку, а зеленые глаза то блаженно щурились, то бросали на меня лукавые взгляды.

Я стоял как дурак и смотрел на эту компанию. И заметил, что кошка постепенно передвигается по траве, как бы заманивая ребят за собой. Она явно стремилась к большой изогнутой ветке, которая нависала над какой-то ямой. И наконец в эту яму свалилась.

И когда она ударилась о землю, я увидел на минуточку, кто́ это на самом деле…

Я понял, что мне не померещилась черная балетка на ее лапе. И понял, почему на притолоке в больнице остались такие глубокие борозды…

Но через миг она уже снова стала черной кошкой.

Запищали, заохали девчонки, и вот Пашка уже собрался спрыгнуть в яму, пролезть под ветку и вытащить кошку.

Спасти ее, так сказать!

У него бы ничего не получилось, я точно знал. За ним спрыгнул бы Сашка, а потом и Валя с Людой. Но делать они этого не должны были ни в коем случае! Я чувствовал опасность, от которой чуть не завыл.

Конечно, мне очень хотелось посмотреть, какими они из-под этой ветки вылезут… Так и подгрызало желание рассчитаться с ними за все издевки!

Но я точно знал, что этого делать нельзя. Я не должен допустить, чтобы они пролезли под веткой и стали теми, кем их хотела сделать кошечка!

Почему не должен допустить?

Нипочему.

Не должен, вот и все. Нельзя! Я это знал так же точно, как то, что у меня внутри, под кожей, теперь серая шерсть!

«Да брось! – шепнул мне в ухо тот же голос, который недавно называл меня дураком и гнал прочь. – Зато ты от них избавишься. Навсегда!»

Голос врал! Никогда бы я от них не избавился! Они бы снова и снова возвращались к нашему дому и выли под окнами своих бывших квартир. И жались бы к ногам своих родителей, когда те выходили бы во двор. А те гнали бы их прочь, даже не подозревая, кого гонят!

А если бы я встречался им на улице, они мчались бы за мной и норовили укусить, даже загрызть насмерть. И может быть, однажды им это бы удалось.

И это было бы справедливо. Потому что я мог их спасти, но не спас.

Но как их спасти?! Как остановить?! Если бы я начал рассказывать про то, что это за кошка, они бы просто со смеху перемерли. Они бы меня ни за что слушать не стали! И кошку прогнать мне бы не удалось. Такая уж это была кошка!.. Я мог бы, наверное, обозвать их как-нибудь отвратительно, чтобы они разозлились и кинулись за мной! Увести их из парка! Но я точно знал – не знаю почему! – что они не уйдут. Кошка – ага, кошка, она такая же кошка, как я хомячок! – держала их крепко. Она бы их всяко заставила под веткой пролезть. А ветка-то была не простая…

Я знал, что ребята видят просто сухой толстый сук. Местами покрытый корой, местами голый, ободранный. А я видел… а я видел, что ветка вся оплетена какими-то нитками, сухими травами, корешками какими-то… В этих оплетках все дело и было!

Я это мог разглядеть. Ребята – нет.

Что делать? Как их остановить?

Броситься на ветку, попытаться ее сломать? Не получится. У меня – такого, какой я сейчас, – не получится! Я не справлюсь с колдовством.

Я должен был стать другим!

Я не хотел, честно, я этого не хотел! Но просто не мог ничего с собой поделать! Это было сильнее меня!

Я сорвал с руки повязку, вцепился пальцами в ту рану, которую нанесли мне волки, бросившиеся из книжки дяди Вади, с тринадцатой страницы, но тут же спохватился.

Теперь я наконец-то вспомнил, как разорвал пижамные штаны. Но ночью мне все же удалось не выбраться из дому… Именно потому, что я штаны так и не сбросил с себя, я и не стал тем, кем мог стать. Часть одежды – резинка пижамных штанов – меня держала. Ночью я был еще слабым и плохо соображал, что делаю. По неопытности!

А сейчас… сейчас во мне пробудились какие-то… знания? Нет, лучше сказать – инстинкты.

Итак, сначала надо раздеться. Совсем! И поскорей! Время терять нельзя!

Я огляделся – и опрометью кинулся на детскую площадку. Она вся заросла крапивой, особенно густо – деревянная горка. Я вломился в крапиву, не чувствуя ожогов.

Нормальненько… Раньше я бы от боли ревел громче сирены! А сейчас – нет…

Под горкой – я это помнил еще с тех пор, как сам с этой горки катался с прочей малышней, – была такая крошечная каморка. Типа, домик для малышни. Но там никто никогда не играл – из-за крапивищи. Я влез туда, сорвал с себя одежду, швырнул в угол – и снова запустил пальцы в серую шерсть, которая выросла внутри моей раны.

Ох, как же мне стало больно!.. Я застонал, завыл… Но я должен, должен был вывернуться из своей кожи! Иначе… я точно знал, что иначе Сашка и Пашка, Валя и Люда никогда не вернутся домой.

Я их терпеть не мог. Они были мои враги! Я их, честно, иногда ненавидел даже!

Но я не мог их бросить, не мог!

Поэтому я, завывая от боли, выворачивал свою кожу дальше и дальше, и серая шерсть все больше покрывала мое тело. Она была еще влажная, но высыхала и топорщилась на глазах.

Серая, жесткая, с белыми пятнами…

Эти пятна наводили на какие-то мысли… они что-то значили…

Но сейчас мне было не до того, чтобы думать. Я вертелся так, словно на меня напала стая ос! Я спешил! Надо было действовать!

И наконец я с рычанием, от которого аж горло заболело, выскочил из-под горки – и крапива полетела в разные стороны из-под моих лап.

Добежать не успею. Прыгать!

Я оттолкнулся задними лапами и прыгнул так, как и во сне человеческом мне не снилось!

Пашка уже спустился в яму и почти пролез под ветку, когда я всем весом свалился на нее.

Ветка хрустнула, но почему-то не сломалась, а рассыпалась в прах. Я упал на Пашку, Пашка заорал, девчонки завизжали:

– Волк! Волк!

Но Сашка прикрикнул на них:

– Дуры, какие тут волки, в парке?! Это собака!

Я сверкнул на них глазами. Не будь они такими тупицами, они бы знали, что у собак глаза не сверкают… Это признак волка!

Хотя мне было все равно, за кого они меня принимают и как сейчас называют. Главное – не Дохлым Тунцом!

Пусть бы только попробовали…

А впрочем, они про этого бедолагу Тунца и думать уже забыли. Сейчас они дружно орали на серо-белого пса (а может, волка?), который чуть не задавил черную хорошенькую кошечку.

Она еле-еле успела выскочить из ямы и со страшным шипением понеслась прочь.

Я – за ней.

Парк промелькнул в одно мгновение. Мы мчались по улице, люди шарахались от нас.

Наверное, видок у меня был еще тот! Пасть оскалена, шерсть дыбом, рычание так и рвется из горла!

А впереди меня то черная кошка летит, то ветер несет охапку сена, то палка переваливается, то клубок ниток катится, а то несколько кошек от меня несутся в разные стороны: черная, серая, белая, рыжая, полосатая, пятнистая – словно надеются, что я с дороги собьюсь и за какой-нибудь из них понесусь.

Но я-то точно знал, что она – черная! И не терял ее из виду.

Мы неслись как бешеные – с такой скоростью, что даже автомобили обгоняли, – но я не чувствовал никакой усталости. И даже не заметил, как мы вернулись по Студеной на Белинку, как промчались наискосок через парк Пушкина, миновали какие-то улицы со старыми домами, понеслись по трамвайным рельсам, откуда был поворот в Ветеринарный переулок, в котором, что самое смешное, находилась ветеринарная клиника, потом вдоль стены, сложенной из потемневшего замшелого кирпича и огораживающей старое кладбище, спустились к оврагу, вломились в заросли – и тут, над вонючим затхлым ручейком, берега которого были усыпаны пластиковыми бутылками и всякой гадостью, кошка вдруг вскочила на дерево, распласталась на длинной толстой ветке, свесив хвост и лапы, словно решила отдохнуть.

На самом деле она, конечно, ничуть не устала. Так же, как и я!