Надо всем этим плыл серебристый серп луны. Уэйн посмотрел на нее, отвернулся, затем посмотрел снова. У луны был крючковатый нос, задумчиво искривленный рот и единственный глаз, закрытый во сне. Когда она выдыхала, по равнинам прокатывался ветер и серебристые облака мчались сквозь ночь. Глядя на это, Уэйн едва не захлопал в ладоши от восторга.

Но невозможно было надолго отвернуться от гор. Безжалостные циклопические пики притягивали взгляд Уэйна, как магнит притягивает железные стружки. Ведь там, во впадине, расположенной в двух третях пути к вершине величайшей из гор, находилась яркая драгоценность, прикрепленная к скальной поверхности. Он сияла ярче луны, ярче любой из звезд. Она горела в ночи, как факел.

Страна Рождества.

— Ты бы опустил окно и попытался поймать хоть парочку этих сахарных хлопьев! — посоветовал ему с переднего сиденья мистер Мэнкс.

Уэйн было забыл, кто ведет автомобиль. Он перестал об этом беспокоиться. Это было не важно. Главное — попасть туда. Он ощущал пульсирующее стремление уже быть там, въезжать в ворота из шоколадных конфет.

— Сахарных хлопьев? Вы имеете в виду снежинки?

— Если бы я имел в виду снежинки, я бы так и сказал! Эти хлопья из чистого тростникового сахара, и если бы мы были в самолете, то пронзали бы облака сахарной ваты! Давай уже! Опускай окно! Поймай и посмотри, лжец я или нет!

— А холодно не будет? — спросил Уэйн.

Мистер Мэнкс, в уголках глаз у которого собрались смешливые складки, посмотрел на него в зеркало заднего вида.

Он больше не был страшным. Теперь он стал молодым, и если не был особо привлекательным, то, по крайней мере, выглядел элегантно в своих черных кожаных перчатках и черном сюртуке. Волосы, которые теперь тоже стали черными, были зачесаны назад, под шляпу с кожаной оторочкой, открывая высокий, голый лоб.

Человек в Противогазе спал рядом с ним, и на его жирном щетинистом лице блуждала сладкая улыбка. Он был одет в белую морскую форму, увешанную золотыми медалями. Приглядевшись, однако, можно было видеть, что на самом деле эти медали были шоколадными монетами, обернутыми золотой фольгой. У него их было девять штук.

Уэйн теперь понимал, что поехать в Страну Рождества лучше, чем попасть в Академию Хогвартс, на Шоколадную фабрику Вилли Вонки, в Облачный город из «Звездных Войн» или в Ривенделл из «Властелина Колец». В Страну Рождества допускают не одного ребенка на миллион — только тех детей, которые действительно в этом нуждаются. Там невозможно быть несчастным, в стране, где каждое утро — утро Рождества, а каждый вечер — Сочельник, где слезы противозаконны, а дети летают, как ангелы. Или плавают. Уэйну было неясно, в чем разница.

Он понял кое-что еще: его мать ненавидит мистера Мэнкса, потому что он не захотел взять в Страну Рождества ее саму. А раз она не могла туда попасть, то не хотела, чтобы туда попал Уэйн. Причина, по которой его мать так много пила, состояла в том, что опьянение ближе всего к тому чувству, которое испытываешь в Стране Рождества… пусть даже бутылка джина отличается от Страны Рождества так же сильно, как собачье печенье отличается от филе-миньона.

Мать всегда знала, что Уэйн рано или поздно попадет в Страну Рождества. Вот почему ей было невыносимо находиться рядом с ним. Вот почему она убегала от него все эти годы.

Он не хотел об этом думать. Он позвонит ей, как только доберется до Страны Рождества. Скажет, что любит ее и что все в порядке. Он будет звонить ей каждый день, если потребуется. Это правда, что она иногда его ненавидела, что она ненавидела быть матерью, но он был настроен все равно любить ее и делиться с ней своим счастьем.

— Холодно? — вскричал Мэнкс, возвращая мысли Уэйна в здесь и сейчас. — Ты беспокоишься, как моя тетушка Матильда! Давай уже. Опускай окно. И вот еще что. Я знаю тебя, Брюс Уэйн Кармоди. К тебе приходят серьезные мысли, не так ли? Ты серьезный малыш! Нам нужно излечить тебя от этого! И мы это сделаем! Доктор Мэнкс предписывает тебе кружку мятного какао и поездку на Арктическом Экспрессе вместе с другими детьми. Если и после этого ты останешься в мрачном настроении, значит, ты безнадежен. Да опускай же ты окно! Пусть ночной воздух сдует угрюмость! Не будь старушкой! Как будто я везу чью-то бабушку, а не маленького мальчика!

Уэйн повернулся, чтобы опустить окно, но наткнулся на неприятный сюрприз. Рядом с ним сидела его бабушка Линда. Он не видел ее несколько месяцев. Трудно навещать родственников, когда они умерли.

Она и теперь была мертва. На ней был больничный халат, не завязанный, так что он видел ее голую тощую спину, когда она наклонилась вперед. Она сидела на хорошем бежевом кожаном сиденье своей голой задницей. Ноги у нее были тощие и страшные, очень белые в темноте, исполосованные старыми черными варикозными венами. Глаза прикрывали две блестящие, серебряные, только что отчеканенные монеты в полдоллара.

Уэйн открыл было рот, чтобы закричать, но ба Линди поднесла палец к губам. Ш-ш-ш.

— .замедлить это сможешь то, наперед задом думать будешь Если .Уэйн, правды от тебя увозит Он, — мрачно предупредила она его.

Мэнкс склонил голову, словно прислушиваясь к шуму под капотом, который ему не нравился. Линди говорила достаточно внятно, чтобы Мэнкс ее слышал, но тот все это время не оборачивался, а выражение его лица можно было истолковать так: он думал, что что-то слышал, но не был уверен.

Уэйну было дурно от одного ее вида, но от бессмыслицы, которую она несла, — бессмыслицы, раздражающе топтавшейся на краю смысла, — у него волосы встали дыбом. На ее глазах поблескивали монеты.

— Уходи, — прошептал Уэйн.

— .юность твою себе заберет и душу тебя у отнимет Он .тебя порвет не пока, резинку как, растягивать тебя Будет .души собственной твоей от прочь тебя увезет Он, — поясняла ба Линди, для пущей вескости то и дело надавливая холодным пальцем ему на грудину.

Где-то глубоко в горле он издал тонкий ноющий звук, отшатываясь от ее прикосновения. В то же время он изо всех сил пытался разобраться в ее мрачно продекламированной околесице. Он тебя порвет — это он уловил. Резинку как? Нет, должно быть как резинку. А, вот в чем дело. Она проговаривала слова задом наперед, и на каком-то уровне Уэйн понял, что именно поэтому мистер Мэнкс не мог вполне расслышать ее на переднем сиденье. Он не слышал ее, потому что ехал вперед, а она двигалась задом наперед. Он попытался вспомнить, что еще она сказала, чтобы проверить, можно ли распутать ее мертвый синтаксис, но ее слова уже улетучивались из его памяти.

Мистер Мэнкс сказал:

— Опускай же окно, малыш! Давай! — Его голос вдруг погрубел, утратил прежнее дружелюбие. — Прихвати себе этой сладости! Не медли! Мы почти у туннеля!

Но Уэйн не мог опустить окно. Для этого надо было протянуть руку мимо Линди, а он боялся. Он боялся ее так же, как некогда боялся Мэнкса. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ее. Он делал коротенькие судорожные вдохи, словно бегун на последнем круге, а выдохи сопровождались паром, как будто в заднем отсеке автомобиля было холодно, хотя холода он не чувствовал.

Он глянул на переднее сиденье в поисках помощи, но мистер Мэнкс изменился. У него не было левого уха — оно стало лохмотьями плоти, маленькими малиновыми полосками, качающимися у его щеки. Шляпа у него отсутствовала, а голова, которую она покрывала, теперь была лысой, бугристой и усеянной пятнами, всего с несколькими серебряными нитями, зачесанными назад. Со лба свисал большой лоскут отодранной красной кожи. У него не было глаз, а на их месте гудели красные отверстия — не окровавленные глазницы, но кратеры, наполненные живыми углями.

Рядом с ним спал в своей отутюженной форме Человек в Противогазе, улыбаясь так, что сразу было видно: и живот у него полон, и ноги согреты.

Через лобовое стекло Уэйн видел, что они приближаются к туннелю, проделанному в каменной стене, к черной трубе, ведущей внутрь горы.