Ганс легонько поцеловал ее в лоб и поднялся на ноги.
«Как я позволил этому случиться? Никогда раньше, и вдруг… Может быть, это произошло потому, что в атмосфере постоянного страха и кошмара я испытывал необходимость в какой-то искре, в чьей-то нежности. Чтобы на краю этой пропасти рядом со мной кто-то был. — Ганс снова посмотрел на нее. — Нет, дело не в этом. Где бы я ни встретил ее — здесь, на Руси или в Штатах — все было бы точно так же. Это смуглое лицо, золотые миндалевидные глаза… Как называется этот народ там, на Земле? Если бы Эндрю или этот чертов Эмил были здесь, они бы мне сказали. Индусы, а может, одно из племен тихоокеанских островов».
Он вспомнил матросские байки о туземках с тропических островов и моряках, которые убегали с кораблей и никогда не возвращались домой, и улыбнулся. Глядя на Тамиру, он охотно верил в эти истории. И что это с ним случилось? Неужели из-за страха? В конце концов, он ей в отцы годится. Нет, дело не в страхе. Их связывало что-то глубокое, что нельзя было выразить ни на одном языке мира.
«Если бы я встретил ее дома, в Штатах, или еще раньше, в Германии, стал бы я солдатом? — спросил он себя. — Глупый вопрос. Я тот, кто я есть, — старший сержант Ганс Шудер, bei Gott» [1].
Именно из-за нее он не хотел умирать и продолжал жить в этом аду.
Спящая девушка судорожным движением свернулась в клубочек, с ее губ слетел приглушенный вздох. Гансу захотелось упасть на колени рядом с ней и запечатлеть на ее лице легкий поцелуй. Нет, он может ее разбудить.
Шудер вновь обвел взглядом юрту. Зачем их сюда привели? Он подозревал, что стал частью какой-то сделки. Иначе с чего бы его и множество других пленников отделили от остатков меркской орды и отогнали на сотни миль на восток? Этим утром он увидел огромное становище бантагов — тысячи юрт, заполнивших равнину вплоть до горизонта. Местность напоминала прерии его второй родины, где он столько лет провел в стычках с команчами.
Когда их обоих отвели в отдельную юрту, Тамира решила, что они предназначены для пиршественного стола на Празднике Луны. Ганс придумал какую-то убедительную ложь, чтобы унять ее ужас, хотя сам был уверен в том, что их собираются подвергнуть ритуальной пытке — скорее всего для того, чтобы умилостивить дух какого-нибудь кровожадного предка местного вождя. Наверняка это был один из пунктов соглашения между бантагами и мерками, и эти ублюдки хотят поджарить живьем несколько пленников, чтобы скрепить сделку.
Он сунул руку в правый карман своих разорванных форменных брюк и нащупал некий твердый предмет, зашитый за поясом. Бритва была спрятана надежно. Это была страховка Тамиры — ей не доведется испытать всех этих ужасов. Если по поведению этих гнусных тварей Ганс поймет, что их ждет пиршественный стол, его рука не дрогнет. Одно резкое движение, секундная вспышка боли и благодарность в ее глазах. Живой она им не достанется.
И вообще, почему они позволили ей последовать за ним? Вот загадка. Воины орды не испытывали ни малейшей жалости к людям, им было наплевать на чувства, возникавшие между ними. Пара любимцев могла прожить вместе долгие годы, иногда хозяева сами сводили их вместе, как лошадей, чтобы потом по какой-нибудь прихоти разлучить навсегда. Когда мерки отделили Ганса от других и повели за собой, Тамира ухватилась за его руку, и никто не стал ее оттаскивать.
Это было необычно, и Ганс испытывал любопытство пополам со страхом. Он знал, что его положение среди пленников было весьма высоким. Тамука, бывший кар-карт мерков, перед тем как ускакать на запад с кучкой своих сторонников, пообещал Гансу долгую мучительную смерть, соответствующую его статусу. После исчезновения Тамуки Гансу довелось услышать, что его судьба стала предметом спора между клановыми вождями, которые в итоге отослали генерала-янки на восток вместе с другими пленниками.
Возможно, именно любопытство и желание узнать, что все это значило, и удерживало Ганса от того, чтобы убить Тамиру, а затем себя. Почему он все еще жив — этого он никак не мог понять. Ненависть мерков к янки, и в особенности к Эндрю Лоуренсу Кину, не знала границ. Они должны были понимать, что, подвергнув Ганса пыткам, нанесли бы Эндрю сокрушительный удар, частично отомстив за свой разгром.
Ганс закрыл глаза и снова окунулся в свои мечты…
…Вот они в военном походе — но важно, здесь, на Валдении, или на Земле. Все в сборе: Пэт, Эмил и, конечно, Эндрю. Бой уже закончился, напряжение спало, и они сидят вокруг стола с бутылочкой виски. Пэт травит свежую байку про веселую женушку трактирщика, Эмил, не отрываясь от стакана, повествует о вреде пьянства, а Эндрю… Эндрю сидит тихо, и только когда их взгляды скрещиваются, на его лице проскальзывает мимолетная улыбка…
Между ними всегда было это невысказанное нечто, какое-то чувство, понимание без слов… — мы снова выжили и победили. И, кроме того, что-то гораздо более важное: товарищество, доверие, любовь, о которой они ни за что не стали бы говорить вслух и которая, тем не менее, была нитью, связывавшей их.
Старый сержант улыбнулся своим воспоминаниям. Образы из прошлого сменялись в его голове, как картинки в калейдоскопе. «Эндрю, перепутанный до смерти молодой профессор, который, преодолевая все трудности, стал вождем целого народа в этом чужом, проклятом мире. Я помню его, когда он даже не умел развернуть роту из колонны в цепь. Как же чертыхался старый полковник Эстес по поводу своего нового офицера! “Тысяча чертей, И на кой хрен мне подсунули этого очкастого заморыша?” Эндрю стоически переносил эти упреки, не пряча глаза в сторону и сокрушенно вздыхая, когда ему казалось, что никто на него не смотрит. Сначала я его пожалел, мне не хотелось, чтобы он погиб в первом же бою, как множество других молодых лейтенантов. — Воспоминания с головой захлестнули Ганса, — Первый бой при Антьетаме, когда полк попал в ловушку в Западных лесах. И тогда я увидел, что в этом книжном черве скрывается солдат, борец, И я понял — о да, я понял! — кем он может стать, Миг славы а великой битве под Геттисбергом, когда Эндрю принял командование полком и держал оборону во время отступления Первого корпуса… Потеря руки. Уайлдернесс. кошмарное утро при Колд-Харборе, окопы Питерсберга — все это, казалось, произошло только что. Антьетам… С тех пор уже десять лет минуло. Они оказались на Валдении восемь лет назад, значит, дома сейчас тысяча восемьсот семьдесят второй год, Эндрю уже почти сорок, а мне аккурат посередине между полтинником и шестьюдесятью. И чего только не было за эти восемь лет! Проход через Врата света, восстание Руси против своей знати, первая война с ордой, с тугарами. Затем война с Карфагеном, вторая война с ордой, страшное годичное противостояние меркам. А потом в двух с лишним тысячах миль отсюда я попал в плен. Прошло уже больше года…»
Ганс очнулся от своих грез и, вздохнув, попробовал кашу. Крупа и рыбья мука. Слава богу, без мяса.
За его спиной послышался шелест отодвигаемой занавески. Кто-то вошел в юрту, но Ганс даже не повернул головы. Еще он будет отвлекаться на всяких подонков. Продолжая есть, он снова засунул руку в карман и нащупал ручку бритвы.
— Встань, янки.
Это было сказано по-русски. Ганс удивленно посмотрел на вошедшего. Бантаг был одет в кольчужную рубаху, столь любимую южными кланами, с его плеч свисал багряный плащ доходивший до колен. В отличие от всех виденных Гансом воинов орды, он был чисто выбрит, и глазам пленника открылось плоское лицо, высокие скулы и приплюснутый нос. Однако почти сразу взгляд янки оказался прикован к тому, что было у вошедшего в руках,
Бантаг беззлобно усмехнулся.
— Поднимайся. Я Гаарк Катул, кар-карт бантагской орды.
Эти слова не звучали как прямой приказ, но в них была сила, которая подразумевала мгновенное подчинение. Ганс усмехнулся и не пошевелился.
— Я могу убить тебя за твою наглость.
— Давай, убивай, все равно у меня на сегодня нет других планов, — спокойно отозвался Ганс.
