А Квадрат, надо сказать, мало изменился. Такой же подтянутый и стройный. Ему очень идет этот спортивный костюм…

Идея! Нарисую его в синей "олимпийке". Она прекрасно оттенит его здоровый жизнерадостный румянец. Да, это та деталь, которой мне недоставало.

И на лыжах он ходит не хуже меня. Мы, конечно, не очень наяриваем, чтобы дед не устал. Но он все равно запыхался. И Семыч предложил сделать привал — щадит дедово сердце.

Мы грызли сушки и яблоки, припасенные дедом.

Квадрат сел на пенек, запрокинул голову и, глядя на плавно раскачивающиеся сосновые лапы, припорошенные снегом, произнес:

— Какая красота! Какая гармония линий! Сколько поэзии и мудрого спокойствия. — Потом опустил голову и показал на небольшую вмятину в снегу. — Видишь то углубление? — обратился ко мне. — Кажется, ничего удивительного, правда? Просто снег просел. А ты заметил, как залегли там тени? А какого они цвета? Голубые? Правильно, но не совсем. Посмотри, как они сгущаются к середине. Постепенно набирают глубину. Видишь? Почти фиолетовый отлив…

Складно говорит. Даже я заслушался. Не говоря уже о деде, тот вообще питает нежность к художественному слову. А когда его произносит Тарин, его удавшийся ученик, он вообще киселем расползается.

Потом Квадрат вынул из кармашка круглые часы на длинной цепочке и сказал:

— Пора возвращаться. Режим! — Он не сразу сунул часы в карман. Немного подержал их на ладони, зачем-то несколько раз щелкнул крышкой, закрыл, потом снова открыл, заставив несколько раз поиграть нежную мелодию.

— Серебряные? — спросил дед уважительно, и мне стало как-то жаль его. Дед никогда не питал страсти к "презренному металлу". А тут вдруг такое почтение в голосе! Чтобы сделать приятное их владельцу — это ж ясно! Потому что тот ждал такого вопроса, недаром же так долго вертел их в руке. Ну зачем ты, дед?

— Да, — подтвердил Семыч, — старинные, — и захлопнул крышку уже окончательно.

Дома Семыч принял горячий душ, и мы сели за широкий стол, любовно накрытый дедом. "Не говори Семычу про портрет, — предупредил я его. — Я сам. Завтра докончу и…"

Ели и говорили об искусстве. Семыч рассказывал о своей новой работе по оформлению концертного зала. И о только что законченной — иллюстрации книги известного советского поэта.

Но вдруг прервал себя, видно, понял, что больно расхвастался.

— А как у тебя дела? — обратился ко мне. — Насчет архитектурного не раздумал? Нет? Молодчина! Завтра я увижусь с Кисленским, — многозначительно глянул на деда, но тот его толкнул под столом, мол, не порть ребенка. — Кисленский хочет перетянуть меня в Москву, — незаметно кивнул деду, — говорит: "Ты, Тарин, вырос из местных рамок. Пора выбираться на столичный простор". Каково?

— Прекрасно! — возликовал дед. — Неужели мы когда-нибудь будем жить в одном городе?

— Ну-ну. — Семыч протянул руку и похлопал деда по плечу, успокаивая его пыл. Радость старика была ему, видно, приятна — старый учитель, конечно, почтет за честь жить в одном городе со своим знаменитым учеником. Будет потом рассказывать друзьям-однополчанам. "А знаете, кто был у меня сегодня в гостях? Сам Семен Семенович Тарин!"

— Кстати, — продолжал будущий москвич, — новое полотно Кисленского — вершина его творчества. И верх мастерства. Там есть все: и плавность ритмов, и ненавязчивость красок, и страсть…

Дед слушал как завороженный.

И меня вдруг взорвало:

— Ну насчет страсти вы загнули! Уж чего нет, того нет! Продуманность — да. Все выверено и взвешено. Как в аптеке. Не художник, а фармацевт какой-то.

Не знаю, чего меня вдруг понесло. Дед взирал на меня с немым ужасом — остановись! Гость все же…

И я остановился.

— Впрочем, когда есть власть — талант не нужен, — сказал и посмотрел на Тарина очень даже выразительно.

Но Семыч не позволил себе обидеться.

— Ну-ну, молодежь! — сказал примирительно. — Потише на поворотах! А то ваши горячие кони унесут вас так далеко, что и не отыщешь! — засмеялся и потянул было руку к моему плечу. Но, перехватив мой взгляд, остановился. — Критиковать вы мастера. А вот что-то создать… Впрочем, твои этюды мне понравились. Завтра покажешь остальные, договорились? — спросил жизнерадостно и поднялся из-за стола. — А сейчас — по постелям! Режим! — и пошел к себе. — Разбуди меня завтра пораньше, — повернулся ко мне у самой двери.

Дед глянул на меня укоризненно: вот что значит величие духа. А ты со своими мелкими укусами…

Но вслух ничего не сказал. Да я и сам понимал, что зря взбеленился.

На следующий день проснулся в семь. До школы еще вагон времени. Но Семыч просил его разбудить.

Только хотел постучать, как он сам выходит.

В пижаме он выглядел совсем другим. Не таким значительным, что ли.

— Который час? — спросил сонно. — Куда-то сунул свои часы…

— Четверть восьмого, — сообщил я и пошел на кухню, где уже суетился дед. Квадрат пришел следом.

— Куда же я их сунул? — недоумевал, бегая глазами по кухне.

— Что? — живо поинтересовался дед, ставя в духовку взбитые с молоком яйца. Омлет он готовил всегда классно.

— Часы. Вы их не видели?

— Это те, серебряные? Ну которые на поляне играли?

— Ну да, — подтвердил Семен Семенович, заглядывая почему-то под стол. Дэзи, которая там лежала, вдруг ощетинилась и зарычала.

— Фу, — прикрикнул на нее дед, — это же Семен, — устыдил собаку. — Ты у себя в комнате посмотри, — посоветовал он и вынул из холодильника сыр, колбасу, поставил на стол.

— Да я вроде все осмотрел, — неуверенно проговорил Семыч. — Нигде нет. Как сквозь землю провалились.

— А когда ты их вынимал последний раз? — уточнил дед.

— Когда ужинали. По-моему, я их тут оставил. Вы не помните?

— Нет, — пожал плечами дед и наклонился к духовке. — Если бы оставил на столе, я бы видел. Я же вчера убирал.

— Не могли их смахнуть?

— Часы? — выпрямился дед, забыв заглянуть в духовку.

— Нет, я, конечно, ничего не думаю… Просто случайно… Старинные часы… Память, понимаешь.

Зачем он это говорит? "Память… Не думаю…" Думает! Я вижу. Вон как глаза бегают. Ну, может, не очень верит, не хочет верить, борется, но все же какая-то мыслишка в сознании вертится. "Кто-то из них". Либо я, либо дед. Последнее, конечно, невозможно, абсурд, но…

Он снова заглянул под стол. Вдруг Дэзи прыгнула и чуть не тяпнула его своими растущими клыками. С таким остервенением, с такой злобой кинулась на него, что Семыч едва успел отскочить. Во дала! Такой свирепости она никогда раньше не выказывала. Зверь, да и только!

— Ой, омлет! — крикнул дед и распахнул духовку, из которой выкатилось густое сизое облако. Впервые в жизни испортил свой любимый омлет.

Завтракали молча. То есть Семыч пытался заговорить на вчерашнюю тему, но получалось фальшиво.

Ушел он первым. А мы с дедом стали искать часы. В школу я, естественно, не пошел. Перевернули все вверх дном — без толку. Часов нет.

— Где же они могут быть? — спросил дед, не глядя мне в глаза. — Не сквозь землю же они провалились! — По его голосу я понял, что он уже начинает чувствовать себя преступником.

И вдруг меня осенило.

— Дэзи, за мной!

Натянул куртку, схватил лыжи — и бегом.

Дэзи не подвела. Оказалась на высоте. Если бы не она, мне бы ни в жизнь не найти его серебряных часов. Под таким-то снегом! Да на поляне, где Семыч так хорошо говорил про тень и свет. Про гармонию и сочетание красок.

— Вот, — сказал, подавая деду часы. — Отдай своему художнику. А я в школу!

— Нашлись? — обрадовался дед. — Да, дела житейские! — вздохнул почему-то. — Ты сегодня не задерживайся. Тебе же надо отобрать рисунки — Семен Семенович обещал посмотреть. И портрет закончить.

— Докончу, — успокоил деда, запихивая в портфель учебники.

А когда дед вышел из комнаты, вытащил из стола рулоны ватмана — эскизы, портреты, зарисовки. Все до единого. Завернул в газету, чтобы дед не видел, и выскользнул на улицу.