28 ноября 1941 года
Переселение ленинградцев по воздуху продолжается. Из наших писателей улетели многие. Из институтских – профессора З. и К. Тут все не просто: и страх перед будущим, и любовь к городу (как его оставить в такую минуту!), и сознание: раз тебя вывозят – значит, ты нужен стране. И как же не улететь, если предлагают?
Будущее Ленинграда тревожит. Сгоревшие Бадаевские склады – не шутка. Жирный и тяжелый дым – это углеводы и жиры, необходимые для жизни. Белков, то есть мяса, мы тоже почти не видим. Недавно профессор 3. сказал мне:
– Моя дочь провела вчера весь день на чердаке, разыскивая кота.
Я готова была умилиться такой любви к кошкам, но З. добавил:
– Мы их едим.
В другой раз тот же З., страстный охотник, сказал:
– Моя жизнь кончится, когда я убью своего последнего тетерева. И мне кажется, что я его убил.
В ноябре уже были два снижения хлебной нормы – две неуклонные ступени вниз.
30 ноября 1941 года
Пятая симфония Бетховена в Филармонии отменена из-за сильного артобстрела.
1 декабря 1941 года
Сегодня на Вульфовской улице видела труп на саночках, без гроба, спеленатый белыми пеленами: явственно выделяются колени. Грудь туго обвита. Библейский, египетский способ.
Видны очертания человека, но кто именно – мужчина, женщина – уже не различишь. Это уже «тело», принадлежащее земле.
6 декабря 1941 года
Жанна пишет:
«Такой хорошенький стал мальчик, просто прелесть. Как только переедем и немного придем в себя, постараюсь снять его и прислать тебе фото».
7 декабря 1941 года
Пятая симфония Бетховена и увертюра Чайковского «1812 год».
Филармония все мрачней. Адский холод. Люстры горят в четверть силы. Оркестранты – кто в ватниках, кто в полушубках. Скрипачам нужны легкие, свободные руки, – поэтому тут ватники. Виолончели и тем более контрабасы могут быть в полушубках: у них движения рук направлены книзу. Барабану теплее всех: он согревает себя ударами. Первая скрипка была густо небрита: наверное, не на чем было согреть воду или света не было.
Вчера по радио важное сообщение: Англия объявила войну Венгрии, Румынии и Финляндии.
8 декабря 1941 года
Япония напала на Америку без объявления войны.
9 декабря 1941 года
Мы дышим. Мы немного глубже дышим. Нами взят Тихвин. Может быть, отсюда начнется спасение Ленинграда.
13 декабря 1941 года
Под Москвой хорошо. Москва отбила от себя врага, но в Ленинграде все еще грозно.
Сегодня снаряды ложились по Кировскому.
Обстрел настиг нас при приближении к дому. Снаряд разорвался у нашей проходной будки, у ворот, как раз в ту минуту, когда мы, подъехав к главному подъезду, выходили из машины.
Вся улица заволоклась пороховым, кислым каким-то дымом. У нас повреждена водопроводная магистраль и главный ввод в канализацию. Теперь мы без воды.
У проходной – большая обледенелая воронка. Мостовая покрыта льдом, ледяные языки тянутся далеко.
14 декабря 1941 года
Успех под Волховом.
21 декабря 1941 года
Вчера решили навестить Евгению Осиповну Р. – жива ли, жив ли муж? Это мои большие друзья.
Она заведует кафедрой педагогики в Герценовском институте. Теперь работает в тамошнем госпитале сестрой. Работает тяжко. А сама желтая, глаза погасли, седина волос сливается с мехом старенькой шапочки.
Трамваи теперь ходят неточно, с перебоями. Многие линии повреждены. Но мы решили хоть часть пути проехать. По Большому дошли до Введенской и сели на трамвай номер двенадцать. Хоть это был и не наш номер, но он мог перебросить нас через мост, а ведь это главное.
Едва мы тронулись, начался обстрел. Снаряды падали справа и слева. Наш двенадцатый номер шел по гремящей улице, словно по дну ущелья. В трамвае никто не говорил ни слова.
Мы втягивались в самую зону огня. Жутче всего было то, что навстречу нам по тротуару бегом бежали люди именно оттуда, куда мы приближались с каждой минутой. Внезапно вожатая сказала:
– Дальше не еду. Боюсь.
– Не останавливайтесь! – закричали ей. – Езжайте вперед. И мы проскочим.
Та было послушалась; одну остановку мы промчались вихрем. Но на второй (это было как раз у Ситного рынка) снаряд упал так близко, что вожатая бросила управление. Вагон стал.
Уж не помню, как мы выскочили из него, перебежали улицу и влетели в булочную на углу. И в то мгновенье, когда мы переступали порог, снаряд попал в наш трамвай.
Мы просидели в убежище булочной, вероятно, с час, я не помню. Как это часто бывает со мной в минуты опасности или после нее, мне страшно хотелось спать.
Укрытие было сырое, сверху капала вода. Люди все время перемещались, ища местечка посуше. Плакал ребенок. Меня тяжело клонило ко сну: год жизни отдала бы за подушку.
Когда все стихло, мы вышли. Наш трамвай стоял страшный, разбитый. Какой-то человек, махнув в его сторону рукой, сказал:
– Там полно трупов.
Значит, были убиты все, кто не вышел.
Вернувшись домой, узнали, что обстрел был прицельный по Ситному рынку, в гущу рыночной толпы. День был воскресный. К нам в больницу привезли 72 раненых.
22 декабря 1941 года
К сегодняшнему утру из вчерашних раненых умерло десять.
25 декабря 1941 года
Сегодня утром, когда Евфросинья Ивановна внесла дрова, я по ее лицу сразу поняла, что случилось нечто необычайное. Она рассказала мне, что, пойдя еще затемно, на «ранней зорьке», в булочную, встретила на площади Льва Толстого неизвестного человека, который шел, плакал, смеялся, хватался за голову.
– Постоит-постоит и дальше бредет, сам не в себе. Я подумала: либо выпивши (и где только раздобыл?), либо повредился в уме.
И только придя в булочную, Евфросинья Ивановна поняла, в чем дело: прибавили хлеба. И этот человек один из первых узнал о прибавке. Радио не работает из-за отсутствия тока, газета появляется на стенах домов только на второй, а то и на третий день. Поэтому о прибавке хлеба люди узнавали прямо у прилавка. Так было с неизвестным человеком. Так было и с Евфросиньей Ивановной.
Все сияют. Отовсюду доносится одно только слово:
– Прибавили!
Рабочие получают теперь 250–300 граммов. Служащие – 250. Мы с И. Д. будем иметь на двоих 600 граммов в день.
26 декабря 1941 года
Страшно, выйдя утром из наших задних ворот, очутиться у стены прозекторской, на берегу Карповки. Это мертвецкая под открытым небом.
Ежедневно туда привозят на салазках восемь – десять трупов. Там они и лежат на снегу. Гробов становится все меньше: не из чего их делать.
Мертвецы – в простынях, скатертях, лоскутных или байковых одеялах, иногда в портьерах. Однажды я видела небольшой, видимо очень легкий, трупик ребенка в оберточной бумаге, перевязанный бечевкой.
Все это зловеще пестреет на снегу. Порой из-под него торчит рука или нога. В этих цветных тряпках таится еще какое-то подобие жизни, но в них – и неподвижность смерти. Все это напоминает одновременно и побоище и ночлежку.
Сама прозекторская полна. Не хватает грузовиков для кладбищ – не столько даже грузовиков, сколько бензина. И главное – так мало сил у живых, чтобы хоронить мертвых… Возник вопрос о том, чтобы не регистрировать в загсе каждого умершего отдельно, как раньше. И вообще – упростить формальности. Представитель загса будет находиться тут же, в прозекторской, чтобы вести хотя бы просто количественный учет. Ведь много трупов безыменных.
