– Так, дядько Довмысле, так.

– Ну, идем, Стемиде. Я чаю, и мы отдохнем чуть.

Дверь в горнице теперь уже никто не запирал, но двух воинов в кольчугах и с короткими копьями для охраны приставили, те гордо стояли у крыльца, никого, кроме младого отрока Гречки с большим глиняным кувшином, к деве весянской не пропуская. Да никто и не рвался – попробовали бы! – а вот поодаль толпились, вдруг да выйдет на крыльцо красавица – хоть одним глазком поглядеть. Все Гречке завидовали – тот-то прямо в горницу забежал…

Да там и споткнулся, едва кувшин не уронил, хорошо, Женька с лавки рванулась, подхватила:

– Ты чего, чудо, падаешь-то? Забегался? Ноги не держат.

Дрожа, паренек повалился навзничь:

– Не вели казнити, госпожа моя, за вольности, за язык глупый, невежный.

– Ну, вставай уже! – улыбнулась Женька. – Кваску попьем, побазарим. Что с тобой сделалось-то? Ведь так хорошо песни пели.

– Госпожа… – Отрок медленно поднялся на ноги. – Ты точно на меня не сердишься? Зла-обиды не держишь?

– Да не сержусь, сказала! Кстати, зеркало у вас тут есть?

– Есть, как не быти.

– И свечки бы. Что-то темновато тут.

– Посейчас, госпожа, метнусь.

Не успела Женька выпить и кружки, как Гречко вернулся, притащив свечку и большую овальную пластину из светлого полированного металла… неужели серебряная?

– Вот оно, госпожа моя, зеркало! – Парнишка погладил платину ладонью. – Из немецких, Оттона-кесаря, земель! А вот и свечечка – восковая! Я и огниво прихватил – вжечь?

– Пошел ты со своим огнивом! Давай сюда свечу.

Вытащив из узелка зажигалку – Урмана ни одной вещицы не присвоила, даже сигаретку не взяла да втихаря не выкурила – честная! – Женька щелкнула…

Отрок с воплем повалился на пол:

– Чур меня, чур меня! Матушка, не губи!

– Кончита Вурст тебе матушка! – рассердилась Летякина.

Все наложенное на нее ведьмой Урманой наваждение как-то прошло, то ли колдовство оказалось не очень-то сильным, то ли Женька не по зубам пришлась. С удовлетворением отметив сей важный момент, девушка искоса посмотрела на Гречку:

– Да поднимайся уже. Садись. На вот, кваску хлебни… Пей, пей… Напился? Теперь подержи зеркало.

Восковая свеча горела ярко и почти без дыма, Женька подошла к зеркалу, глянула… и довольно улыбнулась.

– А что? Вполне. Я думала, будет хуже. Как платье-то, Греча? Нравится?

– Очень, – смущенно признался отрок. – Ты такая красивая, госпожа, глядеть больно!

Неужели эта красавица, фея с синими глазами – я? – думала Женька. Нет, ну надо же! Платье какое… красивое. Тяжеловатое, правда, но в нем не жарко ничуть. А какой поясок! А браслеты, серьги…

– Гречка… а вот это – золото?

– Чистое золото, госпожа моя. А вот эти камушки – бирюза, а эти – смарагды. За один такой браслетик трех красивых рабынь можно выменять!

– Ишь ты, рабынь ему… меняльщик. Вот что, пацан. – Девушка уселась на лавку и вытянула ноги. – Я с тобой по-серьезному поговорить хочу… согласен?

– Конечно! – сглотнул слюну парень. – Чего б не поговорить? Я, если что, – могила. О том, что услышу, – никому, клянусь Мокошью.

– Хм, Мокошью… Еще «честное пионерское» скажи, чудо. Ну, вот чего я хочу спросить-то…

Не успела Женька спросить. Застучали по крыльцу тяжелые постолы.

– Отдохнула, дева-краса? – заглянул в горницу Стемид. – Едем, носилки ждут. Хакон-ярл тебе рад будет.

Хоромы ладожского наместника находились внутри каменной крепости, но выстроены были из дерева и выглядели куда вальяжнее, нежели усадьба Довмысла. Мощные, в два этажа, хоромы на высоких подклетях, крытые тесом крыши, крутые ступеньки крыльца, сойдя с которого Хакон-ярл встретил невесту своего князя.

– О, поистине, такая краса свойственна только богиням! Как я рад за славного Святослава-конунга!

Наместник произвел на Женьку очень даже неплохое впечатление. Лет сорока, но стройный, подвижный, с небольшой белобрысой бородкою и смешной прической – волосы на висках были заплетены в две косички, бородка же – щегольски расчесана надвое, этакой вилкой. Длинную, с нашитыми шелковыми лентами рубаху ярла покрывал тонкий небесно-голубой плащ, заколотый на правом плече роскошной сверкающей булавкой. Кольца и перстни в избытке, на поясе – кинжал в изукрашенных ножнах. Узкие штаны, кожаные башмаки без обмоток, завязанные на лодыжках и чем-то похожие на обычные мокасины, какие продаются на каждом рынке.

– Вот-вот, сюда, дражайшая дева. – Ярл лично провел Женьку к накрытому для пира столу.

Собравшиеся там люди – «лучшие княжьи мужи», как выразился Хакон, при виде «княжьей невесты» поднялись с лавок и, дружно отвесив поклон, поглядели на своего ярла.

Усадив гостью по левую руку (справа сидела какая-то красивая властная дама, по всей видимости, жена или одна из жен), тот махнул рукой:

– Начинайте! Восславим Одина и богов наших друзей – бо Перуна, Свентовита, Велеса.

– Аой! – подняв кубки, хором гаркнули «мужи».

Поглядев на супругу ярла, Женька тоже подняла поставленный перед нею тяжелый, похоже, что серебряный, сосуд, место которому, верно, лучше б было в музее, нежели здесь, на пиру.

Отпила…

– Ромейское вино! – похвастался Хакон.

– Ну да, ромейское, – гостья усмехнулась. – Небось, купили пару коробок да разлили. А вообще, я в вине как-то не особо.

– Я тоже больше брагу люблю! Кстати, как и моя жена… Вот она – Ингигерда.

– Очень приятно. Же… Малинда.

– Ну… выпьем же за Святослава-конунга, великого викинга, сияющего славой воителя мечей, щедрого на кольца вождя!

– Аой!

Опростав полкубка – неудобно было отказываться, да и пить, честно говоря, хотелось, – Тяка пошарила глазами по столу в поисках закуски. Все гости уже чавкали, таская куски из огромных серебряных тазиков – мясо брали просто руками, а потом разрезали ножом, так же хватали и рыбу, а вот каши, кисели да ушицу хлебали – так же из общих посудин – большими деревянными ложками. У каждого была своя, личная, носилась вместе с мечом и кинжалом на поясе, как инструмент ничуть не менее важный.

Юной леди никто ложку не предложил, как-то не подумали. Да и черт с ней! Не очень-то и хотелось с этими чавкающими чертями из одной кастрюли хлебать! Иное дело – рыбка, Женька с большим удовольствием скушала два куска безумно вкусной, запеченной в сливках и яйце форели, закусила пирогом с ревенем, после чего почувствовала себя настолько сытой, что едва не рыгнула. Рыгать тут, похоже, было принято, как и чавкать, и бросать кости откуда-то взявшимся собакам.

Собаки лаяли и дрались, гости после пятого тоста уже никого не слушали, а лишь орали, стараясь перекричать друг друга. Время от времени залу сотрясали раскаты грубого хохота, потом кто-то затянул песню, тут же подхваченную всеми. Шум стоял страшный, и Женьке все никак не удавалось вызвать на откровенный разговор ярла Хакона или хотя бы его жену… или кто там была эта вальяжная дама.

Наместник очень быстро надрался да, пьяно смеясь, все подмигивал гостье, иногда поглаживал руку, правда, приставать не смел, по-видимому, опасаясь крутого нрава супруги, отличавшейся крайне молчаливым нравом, Женька заметила – как сидела, так еще и не произнесла ни слова. Однако кубки поднимала исправно, пила.

Ну, уж как с ней-то начать разговор, Летякина знала. Перегнулась через упавшего лицом в пирог ярла:

– Я извиняюсь, а где тут у вас туалет?

Супруга наместника удивленно хлопнула ресницами. Поня-а-атно, опьянела уже, чего уж.

– Ну, мне бы во двор…

– Ага! – сообразила женщина. – Идем…

Женька выбралась из-за стола, и Ингигерда, непринужденно взяв ее под руку, куда-то повела, попутно шпыняя попадавшихся на глаза слуг:

– Пирог с вязигою подавайте, пора уж! И жареных гусей.

Нырнув в небольшую дверь, они оказались на галерейке, идущей вокруг всей хоромины, откуда открывался прекрасный вид на внутренний двор усадьбы. Крыльцо, где толпились вышедшие продышаться (а заодно и, пардон, поблевать) пирующие, находилось как раз под галереей, внизу отчетливо слышались пьяные голоса стоявших там «лучших мужей».