тогда как Натали, побагровев, с яростью следила за ним взглядом, разряжая ему в спину два пистолета. И в

самом деле, прекрасная сцена, достойный финал этого дня облапошенных! Морис приехал, чтобы узнать о том,

что его, возможно, провели, обманули, как и нас, под великолепным предлогом. Проявляя сдержанность, он

испортил свой выход и, желая исправить эту неловкость, усугубил ее непростительной бестактностью,

обратившись к Натали, как к прислуге. Как он мог не знать, что мадам для Нат звалась Изабелью, а сама она,

уже давно ставшая членом семьи, была Натали только для нас одних, по выбору сердца, из “изустной дружбы”,

и в этом обращении не оставалось ничего от отвратительной барской привычки обходиться только именем?

Конечно, Морис обратился к ней так только по незнанию подлинной роли, которую играла в Залуке та, кого весь

поселок вежливо называл “мадам Мерьядек”. Но от этого было не легче, напротив, ибо в таком случае это мама

1 Закон от 1884 года, восстанавливающий право на развод.

забыла упомянуть о ее роли, расставить все по своим местам, и оскорбление усугублялось неблагодарностью.

Самолюбие легче уязвить, но раны, нанесенные любви, кровоточат дольше. Достаточно было взглянуть на

Натали, чтобы в этом убедиться: она не скоро оправится от удара. Она трижды повторила про себя неясную

угрозу:

— Ну, куманек…

Затем повернулась ко мне:

— Ты слышала? Иосиф! Интересно, кто я теперь в этом доме. И ты поняла? Может статься, что твоя мать

даже и не беременна! Она могла ошибиться… Закрой ставни, пока я сделаю омлет.

Она развернулась и помчалась на кухню, взбешенная, взвихрив платье. Берта пошла за ней, в расчете

собрать урожай с ваз с фруктами, как она часто делала перед ужином. Я раскрыла первое окно, чтобы подтянуть

ставни. В комнату хлынул запах прелых листьев и неустанное кваканье лягушек с Эрдры. Со стороны вишни

ночь разорвал крик совы, более пронзительный, чем трагичный. Небо было совершенно черного цвета, немного

грязного, как сажа в трубе. Но десятки светлячков посверкивали то тут, то там, словно на землю попадали

звезды.

— Если подумать!.. — произнесла Натали позади меня.

Я обернулась. Подумав, Натали возвращалась, переходя в контратаку, потрясая своим шиньоном, как бык

рогами. Она уже прошла через прихожую. Около лестницы она резко остановилась и, запрокинув голову,

сложив руки рупором, издала мощный рев:

— Изабель, ты хочешь бульона?

Наступило небольшое молчание. Затем, наверху, отчетливое эхо повторило: “Изабель, Натали

спрашивает, хочешь ли ты бульона?” За небольшой паузой последовала небольшая дискуссия, которой я

воспользовалась, чтобы закрепить ставень. Но окно закрыть не успела.

— Немножечко! — произнес наконец слабый голос моей слабой матери.

— Хорошо, — тотчас подхватил громоподобный голос Натали, — Морис тебе принесет. Скажи ему,

чтобы подбросил дров в печь. И принес мне твой горшок…

VI

Среди присутствующих был незнакомый молодой человек поразительной красоты, с глазами, как

сладкий миндаль, и тем типом лица с чистыми чертами, что притягивает менее чистые взгляды, как цветы

привлекают мух. Со своего места на поперечной скамье для девочек, окруживших задыхающуюся

фисгармонию, я отлично его видела, справа от меня, и так же отлично видела слева присевшего для молитвы

нашего старого настоятеля, маленького, седенького, завернутого в зеленую ризу бесконечных “воскресений

после Троицы” и едва способного приподнять веки, когда звучный сгусток в голосе наших коровниц нарушал их

благочестивое гудение молочного сепаратора.

Досадное невнимание! И еще более досадный символ! Мама сделала выбор между тем и этим, и мы

были осуждены вместе с ней. Сдержанные приветствия на дороге, расцвеченной праздничными юбками,

сказали мне о многом. Невелика беда, конечно: я никогда не принимала близко к сердцу людское мнение. Но

остальное было не лучше. Deum de Deo, lumen de lumine 1… Накануне, после первых оплошностей, Морис

немного исправил положение. Он сумел спуститься с судном в руках и добродушием на лице. Он смог избежать

грозного испытания ужином, поднявшись обратно с подносом, чтобы “составить компанию нашей больной”. И

когда рано поутру, отправив, по обыкновению, Натали с Бертой к первой службе (чтобы наша умница была

меньше на виду), я поскреблась в дверь голубой комнаты, открыл мне он, уже чисто выбритый и полностью

одетый. Et iterum venturus est cum gloria 2… Можно было поклясться, что он всю ночь не ложился, чтобы не

быть застигнутым в кальсонах, что он репетировал перед зеркалом, чтобы довести до совершенства шаркание

ножкой, отеческий поцелуй, приветственную фразу:

— А вот и наша Иза! Вы знаете, маме уже лучше.

Добрый день, месье. Надо было сухо дать ему понять, что я вовсе не его Иза; что я принадлежу той

другой, которой, чмокая ее то туда, то сюда, я тотчас залопотала: солнышко, котик, зайчик-белянчик — все

извечные ласковые имена. Это совершенно ошеломило мою бедную мать! Она воздавала чмоком за чмок, с

признательностью вылизывала свою дочь, считая себя уже прощенной, искупленной, очищенной слюной. И,

несмотря на свое отвращение к таким вещам, я продолжала эту сладенькую сцену, до тошноты, уверенная в том,

что нежеланный свидетель наших излияний острее ощутит таким образом вкус горечи, предназначенный ему

одному. Зайчик-белянчик, впрочем, был вовсе не белого, а отвратительного желтого цвета, переходившего в

фиолетовый под опухшими глазами и покрытого какой-то крапивницей. Я нахмурила брови, но супруг

поспешил меня утешить:

— Это всего лишь из-за расстройства желудка. Ваша мама, должно быть, не переварила устриц в

Бернери.

— Я тоже так думаю, — сказала мама. — Когда мигрень выходит прыщами, значит, что-то с желудком.

1 Бог от Бога, свет от света (лат.).

2 И снова грядет к нам со славою (лат.).

Эта мысль, без всякого сомнения, принадлежала Натали. Но устрицы принадлежали месье Мелизе, и от

намека на какой-то там ужин после свадьбы меня отбросило назад…

Разворот и бегство! Отступление на кухню, к кофе с молоком, превращенному в суп большим

количеством хлебных крошек 1. Тет-а-тет со стенными часами, безостановочно гоняющими стрелку по кругу. Я

мрачно подождала, слушая, как разносится над изгородями медленный колокольный звон, который ветер

смешивал с глухим светом серого утра. Я еще подождала, перемывая посуду, возвращения Натали, взбешенной

тем, что она запачкала свои музейные экспонаты — бархатную юбку и фартук из красного шелка, в которые,

несмотря на смешки, продолжала наряжаться каждое воскресенье. Затем я ушла, в свою очередь, держа под

мышкой молитвенник, напичканный картинками, и, прыгая через лужи, проклинала на чем свет стоит эту

машину, загромоздившую наш сарай, от услуг которой я не могла отказаться, потому что они не были мне

предложены.

* * *

…et vitam venturi saeculi

2.

Кюре с трудом поднимается, пока завершающий “amen”

3

затихает в горле

хористок. Певчий в чересчур короткой сутане бежит за вином для причастия, и служба продолжается в ритме

трещотки викария, который во время сбора пожертвований зорко следит поверх очков в проволочной оправе за

скамьями, заполненными ребятней. На колени, сесть, на колени, встать… Я повинуюсь механически, подпеваю

в унисон. Но действительно ли я в этой церкви, среди этих девочек с грубыми голосами, этих кумушек с

жирными шиньонами, этих крестьян, измотанных молотьбой, чей подбородок время от времени падает на

галстук с толстым готовым узлом? Меня охватывает необычная спешка. Этот кюре бесконечно разводит руки,

растягивает свои oremus 4, и я — о Господи! — испускаю дерзкий вздох облегчения, когда он оборачивается,