папа наконец спросил, стараясь его подбодрить:

— Тебе действительно ничего не приходит в голову?

Бруно, казалось, очнулся от своей задумчивости. Он конечно, слышал мой вопрос, но это было

единственное, что он расслышал из всей моей речи.

— Нет, просто ума не приложу, куда делись эти мерзавцы.

И эти слова его вызвали взрыв — один из тех редких, страшных и великолепных взрывов гнева, которые,

несмотря на мою обычную сдержанность, у меня бывают.

— Черт возьми, — завопил мосье Астен, — я целых пять минут распинаюсь перед ним, говорю ему о

самых важных вещах, от которых зависит все его будущее, а этот идиот даже не слушает меня! Этому сопляку

еще не исполнилось и восемнадцати, он неловок, нескладен, неповоротлив, как медведь, а туда же, красоваться

перед барышнями, и сейчас, видите ли, он сидит и ворчит, потому что они оставили его, ушли куда-то подальше

крутить любовь…

Я словно с цепи сорвался. Я кричал так громко, что Лора, изумленная, выбежала из дома. И тут она

узнала, что у меня есть сын, по имени Бруно, круглый дурак, безмозглый болван, который годится только на то,

чтобы улицы подметать; и другой сын, по имени Мишель, который немногим лучше первого, но который

возомнил, что он вышел из бедра самого Юпитера, но, видимо, он вышел из самой верхней части бедра, раз от

него до сих пор несет; и кроме того, дочь, о которой тоже стоит поговорить, а, впрочем, лучше совсем не

говорить… Одним словом, она узнала, что у меня есть трое детей, трое негодяев, трое, не стоящих наших забот,

наших усилий, наших жертв, типичных представителей своего поколения, которые вполне под стать своим

друзьям, подающим им неплохой пример. Я уже обрушился на всю нынешнюю молодежь, готов был проклясть

весь мир, не забыв, конечно, и самого себя. Лора узнала также, что не было еще на свете такого болвана отца,

большего размазни и глупца…

— Полно, Даниэль, — пыталась она меня успокоить, — мальчик все понял, он раскаивается.

Он, конечно, раскаивался, но куда меньше, чем я. Он был подавлен, тем более что вдалеке среди полей,

среди трепещущих под ветром зарослей ольшаника он в ту же минуту, что и я, заметил на зеленом фоне травы

несколько ярких пятен. И пятна эти, не считая одного лимонно-желтого, державшегося в стороне, у изгороди

(Луиза обожает ежевику), приближались к нам парами. Бруно впился в них глазами. И в том, с каким жадным

вниманием он смотрел на них, я узнал самого себя, и я понял, какой взрыв гнева может вызвать затаенная

обида.

Г Л А В А X I X

Через неделю Мишель уехал в Баланс, Луиза — в Биарриц (там ее ждала работа), кузины отправились к

дяде в Овернь, мальчики вернулись домой. Со мной остался один Бруно.

Разъехались гости вовремя: еще немного, и я бы не выдержал. Был момент, когда, опасаясь какой-нибудь

неприятной истории, я даже собирался поговорить с Мишелем. Но потом решил этого не делать — не стоило

придавать событиям больше значения, чем они того заслуживали. Я знал, что Мишель слишком хитер,

честолюбив и эгоистичен, чтобы дать ущемить себя даже в самом малом. Одилия не так уж и нравилась ему. Я

прекрасно понимал, что двигало его поступками: “Как! Позволить Бруно в моем присутствии ухаживать за

девушкой, а девушке отвечать на эти ухаживания? Это немыслимо. Я не уступаю своего права первородства.

Если я чего-нибудь хочу, я добиваюсь. Во всяком случае, если бы я захотел, я бы добился. Главное для меня —

чтобы в этом никто не мог усомниться!” Старая история с огромным ожиревшим догом, который презрительно

обнюхивает найденную кость, но накладывает на нее свою лапу лишь потому, что на это сокровище

поглядывает голодная шавка. А стоит ей ретироваться, как грозный дог тут же отходит в сторону, даже не

коснувшись кости.

И все-таки в последние дни я чувствовал себя неспокойно. Конечно, ты можешь тысячу раз зваться

Мишелем, ты можешь быть очень, даже слишком уверенным в себе молодым человеком, но ведь на свете

столько других юношей и девушек, которые в свои двадцать лет, попав в соответствующую обстановку,

неожиданно подчинялись голосу плоти. Дог превращался в волка, учуявшего овечку, но еще спрашивающего

себя: задрать ее или не задирать? Полакомившись добычей, он, конечно, тут же бросил бы останки. Чтобы не

допустить этого разбоя, маловероятного и в то же время вполне возможного, чтобы вернуть отцу дочь в целости

и сохранности, чтобы успокоить Бруно и быть спокойным самому, я решил навязать им свое присутствие;

стараясь не оставлять их наедине, я мужественно шагал рядом, когда они под руку направлялись к маленькому

разрушенному домику в Бимбуаре по дороге, тянувшейся вдоль реки, поросшей по краям кустами ежевики, в

которых кое-кто из девушек потерял не только косынку.

Предосторожность, может быть, и ненужная, к тому же она наверняка оскорбила бы Одилию, догадайся

она об этом. К сожалению, за свою жизнь я не сумел составить себе слишком хорошего мнения о женщинах. По

всей вероятности, Одилия была устойчивее своей кузины. Она принадлежала к той породе молоденьких

девушек, у которых хорошо развит инстинкт самосохранения и которые, несмотря на то что носят самые

вызывающие джинсы, берегут свою невинность. Но береженого Бог бережет. Ведь иногда от самой разумной

девушки можно ждать всяких неожиданностей, если в дело вмешается паучок, который в каждой из них плетет

паутину для ловли мужа.

Важно не только то, чтобы ничего не произошло; надо, чтобы никому и в голову не могло прийти, и в

первую очередь самой Одилии, что что-то вообще могло произойти. Не должно было остаться даже

воспоминания о каком-то флирте, которое могло бы разжечь первую ревность Бруно, что порою накладывает

отпечаток на всю жизнь человека. Я хорошо знал своего Мишеля. За день до его отъезда мы отправились с ним

в Ансени купить ему билет в спальный вагон. Когда мы вернулись, Бруно с Одилией были на террасе, к моему

счастью, вдвоем. Я кивнул в их сторону.

— Смотри-ка, и мы, никак, выходим на охоту, — сказал я со снисходительностью рассеянного человека,

который наконец что-то заметил.

Брови Мишеля полезли вверх. Но я тут же небрежно бросил:

— Охотник неказист, да и дичь ему под стать…

Блаженны тщеславные, ибо их притягивает лишь то, что сверкает!

Эффект превзошел все мои ожидания. В последний день Мишель вел себя очень сдержанно, даже

отчужденно. Расставание было довольно холодным, они простились быстро и даже сухо, именно так, как мне

этого и хотелось. У провансальского друга Мишеля были сестры, у сестер — подруги, и у всех у них — отцы,

связи и приданое. Одилии, видимо, нечего было рассчитывать на письма.

Оставшиеся дни каникул прошли очень спокойно, хотя и не принесли мне особых радостей. Бруно уже

привык чувствовать себя не тенью своего отца, а сыном, пользующимся полной свободой. Его нельзя было

назвать нелюдимым или мрачным юношей, и тем не менее он иногда целыми днями ездил один на велосипеде,

взятом у папаши Корнавеля, вдоль насыпи или по бесконечным, обсаженным живой изгородью проселочным

дорогам, которые спиралью поднимались по холмам. Однажды он поел неспелого винограда, еще покрытого

сульфатом, и у него разболелся живот. Были дни, когда он часами валялся на песке, следя, как играют на

поверхности реки кефали или как бакенщик, стоя в плоскодонке со стареньким задыхающимся мотором,

измеряет глубину фарватера. Я умиротворенно рыбачил, понемногу наполняя садок всякой мелочью, откуда

Лора время от времени извлекала какую-нибудь рыбу и несла на кухню.

Мы по-прежнему вели с Бруно долгие разговоры; как и раньше, он старался втянуть в них свою тетку.

Мы обсудили его будущее и договорились без особого энтузиазма с той и другой стороны, что окончательное