что следовало за этим, хотя ее слова потонули в осторожном шепоте: “Ваша тетя… она слишком добра… С этим
надо кончать…”
С этим действительно надо было кончать. Я не мог думать ни о чем другом, жизнь становилась просто
невыносимой. Уже четыре часа, а я все еще жду. Ни Мишель, ни Луиза не позвонили по телефону. Ни Мишель,
ни Луиза не бросились ко мне в гостиную. Хотя они уже вернулись. Я видел в окно, как они прошли в дом
Мамули. Это было частью их заговора: подчеркнутое внимание к бабушке в ущерб отцу. Но вот открывается
калитка. Лора, на этот раз уже причесанная (обычно она причесывается в самое неподходящее время, она
вспоминает об этом, когда у нее переделаны все дела по дому, а это чаще всего случается к вечеру), медленно
переходит улицу. Даже гравий не хрустнет под ее ногой, даже калитка не скрипнет от ее прикосновения.
— У Мишеля все благополучно, — говорит она. — Идемте туда.
Весьма краткое сообщение. Понимать его следует так: Луиза провалилась, и мадам Омбур вызывает
мосье Астена отнюдь не для того, чтобы высказать ему свой восторг. Я тянусь за Лорой, как на буксире; едва мы
выходим за калитку, как на меня обрушивается ураган истерических криков моей тещи, разносящихся по всему
кварталу.
— Какой толк от того, что ваш отец преподаватель! — надрывается Мамуля (моя профессия никогда не
вызывала у нее особого восхищения). — Ведь стоило ему серьезно позаниматься с Луизой, и она, конечно,
набрала бы эти пять несчастных недостающих ей баллов. Но в этом доме что отец, что дочь гуляют во всю
мочь.
Когда я вхожу, она, однако, сбавляет тон.
— Результаты великолепны! — восклицает Мамуля. — Если бы не Мишель…
И обращает к Мишелю красноречивый взгляд. Он упивается этим фимиамом, к которому я прибавляю
лишь жалкую крупицу:
— За Мишеля я всегда был спокоен.
Хватит с него. Меня раздражает этот самоуверенный юнец, стоящий по правую руку от своей
достопочтенной бабушки, словно он временно исполняет мои обязанности. Луиза в сторонке покусывает ногти.
Она сегодня в новом, очень миленьком платье, в котором она в свои семнадцать лет кажется совсем взрослой
очаровательной девушкой; совершенно очевидно, что провал на экзамене ее мало трогает, ведь он никак не
может отразиться на том будущем, которое она себе рисует и где основную роль должны будут сыграть ее
женские чары. А Мамуля тем временем продолжает распекать нас, она все круче замешивает тесто: что ж,
каждому по заслугам, ведь смотреть противно на современных девиц, только и знают свое проклятое кино,
ходят в брюках, курят, горланят, а за ними хвостом их вздыхатели; дома баклуши бьют, о родителях я уж и не
говорю: смотрят на все это сквозь пальцы. А впрочем, теперь хоть говори, хоть нет — дочка ваша, милый мой,
провалилась.
Луиза слушает ее с чуть заметной иронической улыбкой. Но ей начинает это надоедать, она поглядывает
по сторонам, стараясь отыскать себе союзника. Враг делает неосторожный шаг, великолепный случай:
воспользуемся им. И вот, пока Мамуля дает контрпар и возносит хвалы Мишелю, я касаюсь локтя Луизы и
шепчу ей:
— Идем-ка, малыш.
И мы отчаливаем, вновь чувствуя себя сообщниками. Вот мы уже в передней.
— Ты сердишься на меня? — вкрадчиво спрашивает Луиза. — Это все из-за англичанина…
— Англичанина? Ты что-то путаешь. По-моему, он чистокровный француз.
Луиза краснеет, я тоже. Некрасиво, до чего же некрасиво. Я уже однажды зарекался действовать
подобным образом; но ничего не поделаешь, у меня нет выбора: снисходительность за снисходительность.
Луиза сейчас так нуждается в ней.
— Я не сержусь на тебя, моя девочка…
Она сияет, она вздыхает; ее раскаяние покоряет меня; опущенная головка подымается, и быстрый, как
уклейка, взгляд проскальзывает сквозь волны волос. Теперь можно подсечь рыбку.
Мне даже кажется, что последнее время ты сама сердишься на меня. А ведь речь идет о гораздо, гораздо
более серьезных вещах…
Ироническая улыбка снова мелькает на губах Луизы. Она появляется у нее всякий раз, когда речь заходит
о сердечных делах стариков, то есть тех, кому перевалило за двадцать пять и кто своими телячьими восторгами
только позорит само слово “любовь”, тогда как по праву исследовать карту Страны нежности надлежит
следопытам ее поколения. Но улыбка мгновенно исчезает, выщипанные брови Луизы сдвигаются, выражая
досаду. С чисто женской беззастенчивой непосредственностью она обращает против меня мое же оружие:
— Да, папа, это действительно серьезно. — И тут же поправляется: — Я хочу сказать, это действительно
очень важно, это перевернуло вверх дном всю нашу жизнь.
Теперь уже речь идет не о Луизе; она понимает, что наши роли переменились, и мрачнеет с каждой
минутой. Мне, пожалуй, не так-то легко будет с ней договориться.
— Почему вы все так настроены против Мари? Что она вам сделала?
— Ничего, — отвечает Луиза. — Ты же сам все понимаешь. У нас есть Лора, и мы совсем не хотим,
чтобы у нас была мачеха.
И, понизив голос, скороговоркой, с досадой добавила:
— Бывай у нее, я ничего не имею против, в конце концов, ты не женат и это вполне нормально. Но зачем
тебе жениться на ней?
Я не верил своим ушам. Моя дочь, моя девочка, это воплощение невинности, не моргнув глазом, говорит
мне, что у меня есть любовница, что это ее ничуть не шокирует, но ее явно оскорбило бы, если бы у меня не
хватило благоразумия и я решил бы жениться на этой женщине. Мосье Астен, ваша дочь скроена не по вашей
мерке, а по стандартному образцу ее поколения. “Порочна ли наша молодежь? — восклицал директор лицея, у
которого была мания произносить речи. — Нет, она просто логична. Наша мораль, которая противостоит их
взглядам, кажется ей лицемерной. Зло они видят лишь в том, что может принести им вред”. Луиза, как видно, не
слишком нуждается в моей снисходительности, а тем более не хочет получать ее в обмен на свою.
Снисходительность, по ее мнению, так же как и любовь, должна доставаться юности, юности, которую старики,
ссылаясь на свои ошибки, вечно корят за отсутствие опыта.
— Ну, не переживай так. Я все равно тебя очень люблю…
Она чмокнула меня в висок и упорхнула. И вот она снова около бабушки, которая, конечно, сумеет
прибрать ее к рукам.
И все-таки с этим надо кончать. Эта фраза не давала мне покоя. Сделаем шаг назад, чтобы затем
рвануться на три шага вперед; нет, Мишеля лучше не трогать. Подобно тому как я пытался извлечь для себя
выгоду из провала Луизы, я мог бы воспользоваться успехом ее брата, который сегодня, возможно, оказался бы
более сговорчивым, чем обычно. Впрочем, Мишеля трудно застать врасплох, его почти невозможно растрогать.
Когда мне единственный раз удалось вызвать своего старшего сына на откровенный разговор, он решительно
заявил:
— Скажу тебе прямо, папа, лично я — против. Для тебя этот брак — попытка заново устроить свою
жизнь, но, кроме тебя, это никого не устраивает.
И он даже добавил:
— И потом, мне кажется, ты сам об этом пожалел бы.
Хуже всего то, что он прав. Мари сказала мне однажды: “На всех не угодишь”. И она тоже была права:
угождать всем — значит не угодить никому.
Я выхожу из дому и иду куда глаза глядят, чувствуя себя бесконечно одиноким. Ну что ж, подведем итог.
Я — глава семьи, я мог бы жениться на Мари, не посчитавшись с мнением детей, поставить их перед
свершившимся фактом. Я мог бы в случае необходимости переехать в Вильмомбль, оставив Лору в Шелле, как
если бы я развелся с ней. Но зачем мне раззадоривать себя этими “бы”? Я мог бы… я мог бы… Я ничего не
могу. Я прошел всю улицу и сейчас, погруженный в свои мысли, медленно, почти машинально иду по
набережной в направлении моста Гурнэ. Около самой остановки меня догоняет двести тринадцатый автобус.
