И мы действительно не стали ждать. Я предпочитаю думать и говорить, что таким образом я выполнил

волю матери. Хотя, вероятно, это была не единственная причина. Но, так или иначе, спустя два месяца после

похорон мы с Жизель стали мужем и женой. Это событие было отмечено в тесном семейном кругу — так я

сообщил в письмах, извещающих о нашей свадьбе и посланных моему единственному родственнику Родольфу

1 В последний момент (лат.).

и моим коллегам (став лиценциатом и работая над диссертацией, я в то время уже преподавал в лицее в Ганьи).

Наше свадебное путешествие ограничилось посещением кладбища, где Жизель возложила цветы на могилу

моей матери. Затем мы вернулись домой, в наш дом, где ничего не изменилось, но, поскольку в моей комнате

стояла лишь узкая юношеская кровать, нам пришлось устроить спальню в комнате матери. Я говорю

“пришлось”, потому что я действительно с трудом пошел на это, словно мне предстояло совершить

святотатство. Это до такой степени сковывало мои порывы, что моя сдержанность удивила даже мою невинную

супругу и вызвала у нее вначале нежное беспокойство, которое позднее, когда она столкнулась с другими моими

недостатками, куда более существенными, сменилось разочарованием, отчего в углах ее рта залегла

неприязненная складка. С тех пор я всеми силами стараюсь изгнать со своего лица подобное выражение, когда

имею дело с тупым учеником.

Что же в конце концов заставило ее выйти за меня замуж? Я до сих пор не могу понять этого. У меня не

было ни состояния, ни особых перспектив. Ничего, кроме небольшого жалованья, — правда постоянного, — и

довольно приличного дома, хотя и лишенного современного комфорта и стоящего на самом берегу Марны, на

участке, который затапливало в половодье и который поэтому не представлял особой ценности. Внешность у

меня более чем заурядная: невысокий, нескладный. Правда, хотя учился я без особого блеска, но всегда

отличался большим трудолюбием и даже получил ученую степень. Моя легкомысленная теща любила говорить

о своем муже, игриво поглядывая на меня:

— Лучше выйти замуж за человека надежного: пусть он скроен не из самого красивого материала, лишь

бы подкладка у него была добротная.

Жизель не была создана для этого сорта мужчин. Смуглая, худенькая, очень живая, с хорошо

подвешенным языком, зоркими глазами, весело смотревшими из-под круглых бровей, она была истинной

дочерью мадам Омбур, которая страшно этим гордилась, хотя иногда для вида ворчала:

— Нельзя так быстро загораться, Жизель, женщина с огоньком всегда вызывает излишние толки.

Позднее мне рассказали — ведь доброжелатели всегда найдутся, — что о ней действительно уже

судачили кумушки. И что майор с мадам Омбур были очень не прочь пристроить дочку. Объяснение, которое, в

сущности, ничего не объясняет: “пристроить” — это все-таки найти приличную партию, а меня никак нельзя

было назвать завидным женихом. Я скорее склонен думать, что Жизель не лишена была той неожиданной

рассудительности, свойственной иногда легкомысленным женщинам, которые как бы пытаются застраховать

себя на будущее. Да к тому же многие девушки замечают мужчину именно потому, что в нем нет ничего

замечательного, что в будущем он не затмит их собственного блеска и позволит им властвовать над собой, а это

все больше прельщает женщин. И наконец, ее могла соблазнить мысль, что стоит только перейти улицу, и она

избавится от опеки родителей, фактически даже не расставшись с ними, и станет хозяйкой в доме, где больная

свекровь уже передала в ее руки ключи и бразды правления.

Мне стыдно за свою беспощадность к Жизели. Но в моей голове не укладывается, что она могла

полюбить меня. Из уважения к ее памяти я убедил себя, что какое-то время она любила во мне саму любовь, до

тех пор пока в жизни ей не встретилась любовь настоящая. Значит, виноват я сам: я не смог ее удержать.

Возможно, она изменила своему долгу. Ее тайна умерла вместе с ней, и мне не хотелось ворошить прошлое.

Главное для меня, что она не ушла из моего дома.

Моя верность может показаться не совсем понятной. Ведь этого не предвещали ни наши весьма

сдержанные отношения до свадьбы, ни омраченный медовый месяц. Однако старания, которые я прилагаю,

чтобы оправдать свою жену, вовсе не результат ложной гордости и не привычное лицемерие. Конечно, мое

поведение можно истолковать именно таким образом, иногда я и сам с презрением думаю об этом. Но, право, я

очень любил Жизель такой, какою она была. И мне ее так же трудно забыть, как и свою мать. Большинство

мужчин, хотя они и не признают этого, не сами делают свой выбор, скорее они подчиняются, порой оказывая

упорное сопротивление тому, что в конце концов принимают. Моя единственная сила — в этом умении

принимать. Подобно цементному раствору, я сразу же прирастаю к существу, которое посылает мне случай,

если, конечно, это существо само обладает определенными свойствами, если оно сделано из материала, который

способствует процессу цементирования. Жизель обладала этими свойствами, Лоре их не хватает. Несколько лет

моего неудавшегося супружества мне, может быть, дороже, чем иным долгая счастливая жизнь, прожитая

вдвоем. И хотя мы с ней не были счастливы, это не мешает мне с грустью вспоминать о том времени. Ведь о

том, что могло быть, сожалеешь больше, чем о том, что было.

Теперь-то я знаю, как следовало жить. Но тогда что, кроме своей диссертации и небольших вытекающих

из нее благ, дал я этой молодой женщине, застывшей в зябкой тоскливой дремоте, жаждущей внимания,

развлечений, чего-то нового, неожиданного, тех милых глупостей, которые так мешают распорядку дня

преподавателя, но способствуют счастью молодой четы? Ровным счетом ничего. Ничего, кроме серого

однообразия буден, которое устраивало мою мать, но от которого сникла и погасла Жизель. Ничего, кроме

постоянной сдержанности и почти отроческой невинности. Похвальное усердие пай-мальчика, который

ежедневно уезжает и возвращается в одно и то же время автобусом 213, не опаздывая ни на минуту. Редкое

целомудрие, обесцвечивающее минуты близости, настолько суровое, что я не мыслил войти в ванную, когда она

там купалась, или, не погасив света, принести ей единственное доказательство своей любви.

И все. Да еще близнецов: мальчика, я назвал его Мишелем в честь своего отца, и дочку, которую я назвал

Луизой в честь своей матери; их появление Жизель встретила с радостью, которая, впрочем, длилась недолго.

Они еще и ходить не научились — почти все заботы о малышах лежали на ее сестре Лоре, серьезной и

удивительно хозяйственной девочке, — а Жизель снова стала печальной и молчаливой. В конце концов в дело

вмешалась теща. Однажды ненастным вечером я встретил ее около нашего дома; спрятавшись под розовым

зонтиком, она поджидала меня.

— Вы до отчаяния благоразумны, Даниэль, — начала она с места в карьер. — Вас, конечно, ни в чем

нельзя упрекнуть. Но неужели вы не видите, что ваша жена больше так не может, что она умирает от тоски?

И, пожав плечами, решительно добавила:

— У вас нет лишних денег. Так пусть она идет работать. У вас будут два жалованья, и вы сможете хоть

немного встряхнуться. Мы с Лорой охотно присмотрим за детьми.

— Но Жизель ничего мне не говорила, — пробормотал я.

Зато она говорила мне.

Задетый за живое скрытностью Жизели — они уже, вероятно, давно совещались за моей спиной, —

сбитый с толку, напрасно стараясь представить, как в таком случае поступила бы моя мать, я сопротивлялся

целых два месяца. Потом уступил. Жизель устроилась секретаршей к одному политическому деятелю,

царившему в то время в нашем кантоне, и очень скоро стала веселой и оживленной, как прежде.