всех, кроме тебя. Ты свободна для всех, кроме Мориса. Посмеешь ли ты заниматься любовью с мужчиной,

которого ты у нее украла, в постели, на которой умерла твоя мать? Если Морис хочет заколотить двери Залуки, у

него есть на то причины. Надо выбрать либо одно, либо другое. Одно без другого. И поскольку ты не сможешь

жить больше нигде, кроме как здесь, выбор между двумя наказаниями уже сделан, это — наименьшее”.

Я очутилась перед столом. Наименьшее! Легко сказать. Ничто не гарантировало мне того, что я не

потеряю обоих: мужчину и дом. Дом мстил мужчине, силой ворвавшемуся под его крышу, изгоняя его.

Мужчина мог отомстить дому, изгнав из него нас. Письма Нат недостаточно, надо бить числом, мне тоже нужно

написать отцу. Не суждено мне в этот день предаваться духовному созерцанию. Я схватила ручку, бросив в свое

оправдание взгляд на фотографию мамы, очень молодой и очень красивой, в рамке из зеленой кожи.

* * *

Полчаса спустя я перечитывала письмо, более довольная его содержанием, чем любезной формой. Что

испытает этот незнакомый отец, связанный с нами единственно ежемесячными алиментами, который никогда не

заявлял о своем праве на посещение дочерей, никогда не пытался увидеться с мамой? Наверное, неловкость: эту

жалкую боль, основанную на страхе, которая давит сознанием того, что исчезает в нас с исчезновением другого

человека, и чувством утраты воспоминания, похожей на утрату зуба. И еще тоску, испуг перед бумажными

делами. Отчужденность, мои сводные братья, власть мадам Бис, состояние Берты наверняка отвратят его от

мысли взять на себя заботу о нас или даже приехать. Я, впрочем, как могла, поощряла его трусость, заявив — в

коротком постскриптуме, нацарапанном внизу четвертой страницы, — что “в отношении формальностей”

достаточно будет очень быстро провернуть очень краткую процедуру, необходимую для признания моей

дееспособности, и прислать доверенность Натали, зная о ее преданности, дающей ей предпочтение перед

неопытностью отчима, под властью которого, как ему должно быть понятно, мы не имеем ни малейшего

желания оставаться.

Я снова посмотрела на маму в рамке. Затем одним движением провела языком по краю конверта, быстро

его запечатала, наклеила марку, спрятала себе за пазуху. Морис все шебаршился по соседству. Так, значит, мама

забыла ему сказать, что семейные документы находятся в ящике с защелкой в большом шкафу, в сердце

гостиной, бывшей сердцем Залуки? Забыла сказать или не стала говорить? Неорганизованные женщины

прибегают к подобным хитростям белок, прячущих орехи. Даже наименее скрытные из них сохраняют верность

законам клана. Одна мысль молнией промелькнула у меня в голове, я вскочила и бесшумно прошмыгнула в

святая святых. Гостиная была пуста, шкаф заперт. Я повернула большой ключ с затейливыми прорезями. Под

средней полкой было два ящика. В левом, незапертом, находились остатки столового серебра. Чтобы открыть

правый ящик, достаточно было ткнуть в него указательным пальцем: в этой наивной мебели с детскими

секретами, охраняемыми только нашей щепетильностью, место потайной кнопки известно всем.

И ящик открылся, доставив мне две неожиданности: приятную и неприятную. Поверх старых бумажек —

договоров об аренде за прошлый век, устаревших документов на владение собственностью и актов о передаче

прав на нее, свидетельствующих о нашем давнем упадке, — лежала коробка из-под бинтов и конверт. В коробке

— два обручальных кольца: мамино и — о чудо! — бабушкино, тайно спасенное от продажи “сорочьим

благочестием”, падким на бриллианты; одного этого кольца хватит для спасения Залуки. Но в конверте,

положенном сюда наверняка в тот день, когда, по возвращении из Бернери, было снято папино кольцо,

находился листок писчей бумаги, а на листке — эти сумасбродные строчки:

Я, нижеподписавшаяся, Изабель Гудар, в замужестве Мелизе, завещаю моему мужу, Морису Мелизе,

долю моего имущества, поступающую в свободное распоряжение, и рекомендую его в качестве опекуна моих

дочерей, в случае если на это даст согласие их отец…

Слава Богу, я успела вовремя.

XXII

Я так и не знаю, стыдиться мне или гордиться тем, что было потом. Впрочем, мне кажется, что во всем,

что мы делаем, добро настолько перемешано со злом, что трудно разобрать, что к чему, да и жить стало бы

невозможно, если бы требовалось именно разложить все по полочкам. Думаешь, что приносишь себя в жертву,

и не знаешь, что эта жертва — жгучая радость, доставленная потайному уголку твоей души. Думаешь, что ты

эгоистка, — и замечаешь, что ты при этом проявила столько слабости, что этим воспользовались все, кроме

тебя. Простофили — вот кто мы такие прежде всего.

Кто в Залуке был большим простофилей? После тяжелого вечера, во время которого я, как могла,

избегала оставаться наедине с Натали или с Морисом, наступила ночь, затянув дом своим крепом. Затем снова

настал день. Мне казалось, что я поднялась первой, но Нат уже спорила в гостиной с Морисом по поводу

выбора нотариуса. Она стояла за нашего, мэтра Армеле. Он — за своего, мэтра Руа, говоря, что, если даже

месье Дюплон откажется от услуг мэтра Армеле, мэтр Руа все-таки будет представлять одну из сторон. Я

поостереглась их рассудить, а Морис поостерегся впутать меня в их спор; чтобы чувствовать себя свободнее, я

отпустила его в девять часов в выбранную им нотариальную контору. Натали тотчас же повернулась ко мне.

— Ну и ночку я провела, девочка моя! Только подумать — зарыл ее, как собаку! И еще цепляется… Бог

знает почему!

К счастью, она не зашла дальше этого, ограничившись порицанием викария, за которым в приходе

числилось немало провинностей:

— Он что, не знает, что среди добрых христиан покаяние превыше наказания? Всегда надо считать, что

люди раскаялись, даже если ты в этом сомневаешься. Тогда у всех легче на душе, и дурному в этом потачки нет.

Затем, поскольку спасение души превыше услады тела, она составила для нас соответствующий график.

De profundis 1 читалось каждые три часа, на коленях, перед камином в гостиной. Было положено начало

анонимной “цепи молитв”, переписанной тринадцать раз для отправки тринадцати верующим старушкам,

стоявшим одной ногой в могиле, которые не посмеют навлечь на себя гнев Божий, разорвав эту цепочку, а,

напротив, постараются разветвить ее по кантону. Наконец, Нат решила, что мы три месяца будем обходиться без

сладкого, и точно подсчитала, исходя из ста франков экономии в день, сколько это будет в мессах, заказанных

кюре в форме “частной просьбы”, без упоминания имени покойного. По общим расценкам выходило почти

десять, и Натали фыркнула, когда я предложила присовокупить к этому треть своего жалованья, которую я

оставляла на собственные нужды. Однако она отказалась:

— Нет, та жертва ценная, которую приносишь долго. Воспоминания и свечки сгорают потихоньку.

Но вечером, когда Морис вернулся вместе с мэтром Руа, чтобы принять первые положенные

охранительные меры, я поняла, почему она весь день не отходила от меня ни на шаг. Натали вдруг как-то

странно отступила на второй план, а в ящике с защелкой, где, как она объявила, “Мадам хранила свои бумаги”,

были обнаружены недорогое колечко — мамино — и, ко всеобщему удивлению, триста тысяч франков

казначейскими билетами, которых — в этом я была уверена — накануне там не было.

В последующие дни Натали, притворяясь, будто снова подчинила меня себе, без вопросов разрешила мне

вернуться в Нант. Она даже шепнула:

— Для меня невелика радость, что ты туда возвращаешься. Но этот в законах — как рыба в воде. Лучше

уж знать, что он замышляет.

Я, однако, еще хорошенько не знала своих намерений. Морис пугал меня своей уверенностью, такой же