любви я предпочитаю давать, а не получать.

Должен ли я сказать еще и это? Мне поздно начинать жизнь сначала. Мне поздно отдавать свое сердце —

оно уже отдано. Я не хочу от тебя ребенка. Ты никогда не будешь носить его в своем чреве, а значит, не станешь

полноценной женщиной. Супружеские отношения, если они не включают в себя радость дарования новой

жизни, которая облагораживает половой акт, превращаются в простое отправление физиологической

потребности. Я отнюдь не являюсь сторонником перенаселения земли. Но в девяти случаях из десяти люди,

проповедующие стерильность, утверждая, что не следует наводнять напрасно землю, сами напрасно живут на

земле, и, когда они говорят: “Нечего производить на свет еще одного несчастного”, — они всякий раз говорят о

самих себе.

Трое детей оправдывают твое существование, ведь ты заменила им мать, тебе дано то, чем не могу

похвастаться я, — у всех у них в жилах течет твоя кровь. Но они оправдывают твое существование лишь

наполовину, и потому я колеблюсь, когда гляжу в окно на нашего сына, который не так уж и виноват, поскольку

он не покривил душой.

А всем нам, к сожалению, приходится частенько кривить душой. Даже в самом для нас священном.

Заглянем хотя бы в мою душу. Разве не пользовался я сам иногда недозволенными приемами, чтобы завоевать

Бруно? Разве не принес я в жертву ему одному своих старших детей и тебя, да и себя самого, подчиняясь той

“железной” логике, которая заставляет нас в случае необходимости разбить чью-то судьбу, разрушить семью, —

а сильных мира сего разрушить жизнь на земле — во имя какой-то придуманной нами справедливости.

Я самый заурядный человек, Лора. Правда, это не так уж важно. Но я к тому же человек ограниченный. И

самое худшее — я только с виду мягок и покладист. “Не очень-то вас согнешь”, — говорила Мамуля. А

негибкие ветки легко сломать. Я это хорошо понимаю. Я думаю, что тот, кто любит всех, по-настоящему не

любит никого, и многочисленные привязанности, на мой взгляд, такая же нелепость, как любвеобилие

филантропов, которые готовы расточать свою доброту на всех людей.

Я одинокий человек по натуре, Лора. И что еще хуже, я одинок, но не приемлю одиночества. Желая

спасти меня от него, меня заставили принять брюзжащие радости запоздалого семейного очага. Это правда, что

меня спасли от одиночества, но правда и то, что теперь мне его недостает. В наши дни, когда благодари радио,

телевидению, газетам человек ни на минуту не может остаться наедине с самим собой и в то же время у наших

наделенных стадным инстинктом современников одиночество становится модной темой, когда так удобно

жалобными сетованиями на одиночество прикрывать эгоизм, передо мной встает совсем иная проблема. Кто

любит только самого себя — а таких, как я убеждаюсь, немало, — тот никого не видит вокруг, кроме

собственной персоны, и потому наш перенаселенный мир очень скоро начинает ему казаться столь пустынным,

что его охватывает боязнь пространства. Тому же, кто считает, что у него есть все основания не любить самого

себя, достаточно одного слова, чтобы в своем уединении задохнуться от нахлынувших на него сомнений и

противоречий. Моя мать говорила: “Бывают пасынки судьбы, виною этому их характер, они всегда чувствуют

себя неудовлетворенными и замыкаются в себе”. Может не повезти с женой. Может не повезти с сыном. Может

не повезти с самим собой. Мы с тобой две тени, и эти две тени теперь связали свою судьбу.

Может быть, я слишком мрачно смотрю на жизнь? Это еще один из моих недостатков. Но давай взвесим

наши шансы. Я вспоминаю ледяные заторы на Луаре, когда в суровые долгие зимы уровень воды в ней

понижается и вдоль берегов над пустотой повисает широкая кромка голубоватого льда. Как-то раз, когда я

отправился охотиться на уток и шел с ружьем у этих причудливых ледяных обрывов, папаша Корнавель сказал

мне пророческие слова:

— Уж будьте уверены, только подует южный ветер, — вода сразу же поднимется. Луара непременно

вернется и растопит свои льды.

То же может произойти и с моей холодностью. Мне уже совестно за то, что я посмел тогда подумать:

“Это будет не так уж плохо”. Я гоню прочь насмешки. Женщина, которая принадлежит вам, приобретает особые

права над вами. Нет таких серьезных людей, которые не оттаивали бы в постели. Пусть эта нежность не столь

уж безгрешная, но это все-таки нежность, и она может породить другие нежные чувства. Мы всегда

признательны тем, кто дарит нам удовольствия (по крайней мере у меня это так, даже с продажными

женщинами, с которыми мне изредка приходилось иметь дело: я чувствовал себя растроганным, и это

раздражало их).

Наконец, долгая и верная любовь невольно подкупает. Не бойся я сравнения, которое, оскорбив тебя,

оскорбило бы и меня, я повторил бы слова твоей матери о шпинате, когда она намекала на Бруно. Я

предпочитаю сказать то, что когда-то говорил я сам о навязанном нам выборе и о случайных встречах, ставших

нашей судьбой. Я не выбирал своей матери, я не выбирал Жизели. Я не выбирал Бруно! И тебя тоже я не

выбирал. Так пусть моя любовь к ним послужит тебе залогом.

А кроме того, у нас с тобой — общие дети и общий любимец. Мы не станем вмешиваться в их дела или

поучать их, но, если нас позовут, мы будем готовы взять на себя свои прежние обязанности. Неужели ты

думаешь, что станешь теперь птичницей без цыплят, не узнаешь новых привязанностей? В доме напротив

собираются тебе их вскоре преподнести.

И снова начнутся, хотя, может быть, и не такие уж частые, хождения взад и вперед. Появится ребенок,

наступит время нянчиться с ним. Вязание розово-бело-голубых кофточек и чепчиков, мобилизация пузырьков и

советов против коклюша, присыпание тальком попочки, мокрые пеленки — вот что станет для тебя в скором

времени неистощимым источником радостей и восторгов!

Я же буду следовать у тебя в фарватере и буду осторожно и бдительно следить — не знаю как, но ведь

всегда находишь пути — за тем, чтобы ничто не сделало тусклой их жизнь. Чтобы Бруно не стал в своей семье

(единственной области, где он может преуспеть) тем незаметным служащим, каким он является у себя в

конторе. Чтобы в этой семье никогда не было… Помолчим лучше. Не надо искушать судьбу, накликая

несчастья, ведь мне оставалось бы тогда только стиснуть зубы. Ты здесь, и я здесь — это главное. Мы оба на

посту. Знаешь ли ты, что порой бывает и такой счастливый период, возникает редкое (потому что чаще всего

они окончательно расходятся) согласие, между еще бодрым шестидесятилетним отцом и уже вполне зрелым

тридцатипятилетним сыном, которого отягощенная детьми невестка не может держать, как прежде, на коротком

поводке.

Нам до этого далеко. Я еще не раз приподниму на окне занавеску, я буду всегда настороже, я постараюсь

скрыть свои поражения под личиной добродушного юмора. Не обращай на это внимания и, главное, не

подражай мне. Я не хочу их тревожить. Я хочу, чтобы они были спокойны. Сын, считающий, что его приемная

мать и его отец хорошо устроены, что они вполне довольны, чувствует себя вдвойне счастливым оттого, что его

родные тоже счастливы!

И наконец, вот твой самый верный козырь, Лора. Бывает и так: у того, кто, любя одного, принимает

любовь другого, у того, кто вынужден притворяться в своих чувствах, чувства эти со временем (согласно методу

самовнушения Куэ) становятся искренними. Отцы родились слишком рано, сыновья родились слишком поздно,

чтобы вместе идти одной дорогой. С тобой же мы можем идти одним путем, и если ты позволишь мне, шагая

рядом и говоря о тебе, говорить о нем, то наступит день, когда ни ты, ни я, может быть, уже не будем знать, где в

этой старой песне поется о жене, а где о сыне.