более тоненькой и опрятной в этом платье, которое после смерти матери она выкрасила в черный цвет. Ее

гладкий лоб прорезывает морщина. Лора протягивает мне маленький конверт для визитных карточек.

— Бруно утром оставил это для вас.

В конверте сложенная вчетверо и нацарапанная шариковой ручкой записка. Читайте, мосье Астен, если

только это будет под силу вашим глазам:

“Ты знаешь, папа, я не умею много говорить, а уж тем более водить смычком по чувствительным

струнам. И потому я решил лучше написать тебе и сказать откровенно, что я не могу раскаиваться в том, что

произошло между мной и Одилией. Ты согласен со мной? Ведь если бы я раскаивался в этом, хотя бы даже для

вида, это уже было бы плохим предзнаменованием. Я хотел тебе еще сказать, что понимаю, как некрасиво я

выглядел вчера, но уж так все получилось, зато ты, папа, вел себя так благородно, что это невозможно забыть”.

— Он и мне оставил такую же, — говорит Лора.

Хватило бы и одной. И даже лучше бы обойтись совсем без записок. Разорвем ее, к чему ее хранить? Она

только будет смущать нас, она уже и сейчас смущает. За все, что я сделал для сына, он вознаграждает меня

коротенькой запиской. Вознаграждает и вдохновляет на новые подвиги. Как просто быть сыном и как

непомерно сложно быть отцом! Уже почти час я топчусь на одном месте, думаю, передумываю и не знаю, на что

решиться, как заново устроить свою жизнь. Настоящее счастье обычно далеко от тех представлений, которые

мы составляем о нем. Старый оракул оставил мне и такой завет: следите за Бруно, но на некотором расстоянии.

Бруно будет жить не слишком далеко, не слишком близко от меня, ни со мной, ни без меня, я буду держать его

на некотором расстоянии, на расстоянии тридцати метров. И незачем так долго ломаться. Посмотрите на

женщину, которая стоит сейчас перед вами, разве она думает о себе, разве главное для нее в том, как сложится

ее собственная судьба? Вы же думаете только о себе и уже пятнадцать лет делаете все возможное, чтобы она

потеряла мужество. Она все отдала вашей семье. Вы считаете делом чести до последнего сантима платить свои

долги, так заплатите же и этот долг, чтобы не чувствовать себя подлецом.

Лора уходит в кухню, в свое святилище. Чтобы преисполниться к себе уважения, думайте: “Теперь

ничего не поделаешь, я уже пообещал Лебле устроить детей в своем доме”. Чтобы вдохновить себя, думайте:

“Плачу все-таки я”, — и тешьтесь этой мыслью. Чтобы подбодрить себя, думайте: “Ничего, это совсем рядом.

Мамуля так все хорошо видела со своего наблюдательного пункта”.

А затем поднимитесь к себе в комнату. Взгляните на портрет вашей матери, чей светлый образ навсегда

остался жить в вашей памяти, на эту женщину, которая имела на вас такое большое, вероятно даже чрезмерное,

влияние в молодости, но которая в конце своих дней, перед тем как умереть, уступила свое место другой.

Думайте: “Теперь наступает моя очередь”. И чтоб вам было легче, даже просто легко, попробуйте обмануть себя

хоть на минуту и думайте: “О какой жертве может идти речь? Те, кто приносит себя в жертву, черт возьми,

надеются вознаградить себя в чем-то другом; значит, в глубине души эта жертва их устраивает”.

Г Л А В А X X V I I I

Я слышу “да-да” Бруно, который снова разговаривает по телефону. Просто диву даешься, какой поток

советов и наставлений обрушили на него брат, сестра, товарищи, хотя большинство из них сами нетерпимы к

критике. Ожесточение, с каким люди набрасываются на тех, кого они считают несчастными, напоминает мне

ненависть, с какой крестьяне уничтожают маленьких безобидных ужей, называя их в оправдание себе

ядовитыми.

— Представь себе, нет, — кричит Бруно, — я в восторге.

Я знаю, что приводит в восторг Бруно: скоро он будет отцом. Я знаю также, почему он счастлив: он не

слишком высокого мнения о себе. Как можно быть уверенным в женщине, если она не видит в тебе залог своей

безопасности? Лучше всего, чтобы она родила от тебя ребенка. Жена при муже, словно рыба-прилипала; она

крепче с ним связана, если он одаряет ее ребенком — в свою очередь прилипалой при матери.

— Цинизм? В чем ты увидел цинизм?

Можно не сомневаться, он разговаривает с Мишелем. Как говорила моя мать: “Излюбленный прием

лицемеров — называть искренность цинизмом, так же как глупцы называют правду парадоксом”. Бруно сухо

прощается и вешает трубку. Он снова входит в гостиную. И бросает мне:

— Мишель убежден, что я сделал Одилии ребенка, чтобы заставить тебя согласиться на наш брак. И ему,

видите ли, жаль меня! А тебя он не жалеет за то, что ты его сделал? — Он тут же успокаивается, понимая, что в

его положении лучше помолчать, и лишь буркает: — Он звонил из кафе у вокзала. Приехал вместе с Луизой. Я

съезжу за ними.

Все ясно. Их интересует, какие я принял решения. Бруно старается ни во что не вмешиваться; он не

задает никаких вопросов, во всем полагаясь на меня. Я сказал ему, что устрою их у нас дома, но и словом не

обмолвился о себе. Мишель правильно сделал, что приехал: возможно, мне надо будет ему кое-что сообщить.

Двух дней на размышление оказалось вполне достаточно. Сегодня воскресенье, Лора у себя, ну что ж,

перейдем улицу: я проситель, пусть она это поймет, я должен подчеркнуть это, мне следует разговаривать с ней

в ее доме, а не у нас, чтобы она не чувствовала своей зависимости.

Мне не пришлось даже звонить. Целая куча коробок из-под шляп, из-под обуви, всякого тряпья, никому

не нужных реликвий ожидает прихода мусорщика у открытых дверей.

Лора наконец решилась очистить шкафы и комоды, распродать старьевщикам и антикварам весь скарб,

который в течение полувека хранила у себя мадам Омбур. И заставленная комната теперь, когда из нее вынесли

большую часть мебели, выглядит совершенно иначе.

— Осторожно, не забудьте про кошку! — кричит Лора.

Кашу, который незаметно прокрался за мной, бросается на врага, а тот прыгает на комод в стиле

Людовика XV и, изогнув спину, шипит. Лора спешит на выручку. Она в брюках и кофточке: этот костюм теперь

уже кажется ей удобным, но она не отваживается появляться в нем у нас. В этой не стесняющей ее одежде

она… я даже затрудняюсь найти подходящее слово… она, право, соблазнительна. Жизель была моей

ровесницей. Мари тоже. Лора на десять лет моложе меня. Это ее преимущество. Что ж, в общем, это будет не

так уж плохо.

— Я оставлю его детям, — говорит мосье Астен и, схватив собаку, выбрасывает ее на улицу и закрывает

дверь.

Для начала неплохо. Лора, заинтригованная, смотрит на гостя, а тот в свою очередь с волнением смотрит

на нее. Она на десять лет моложе меня, и все-таки ей уже тридцать пять: исчезло то препятствие, каким была

для меня ее молодость; фигура у нее чуть-чуть расплылась, она держится теперь увереннее, появились первые

морщинки, эти морщинки не очень старят, но лишают свежести недолговечную красоту фарфоровых лиц, зато

улыбка становится более открытой и мягкой, как у женщин, возле которых немолодые мужчины вспоминают,

что и они были детьми. Ну что ж, одним доводом больше, ведь тот, кто уже что-то решил для себя, находит

тысячи доводов, которые, нарастая друг на друга, образуют снежный ком. Но этот последний заставляет меня

решиться. Я готов очертя голову броситься в воду.

— Лорочка, я хочу задать вам вопрос, который вы, вероятно, сочтете довольно странным.

Лора широко открывает свои светло-голубые глаза. Ну что ж, смелей! Возьмем краски поярче, чтоб

расписать эту ширму, за которой скрываются мои далеко не горячие чувства.

— Нет больше в живых вашей матери, за которой вы так самоотверженно ухаживали до последней

минуты, а теперь вот и дети разлетаются в разные стороны. Мы оба с вами теперь одиноки.