Знал ли Стефан о девочке? О том, что не начала жить, а уже утонула в крови отца и матери… Не мог не знать, потому что был знаком со стариком.
«Жестоковыйные!»— кажется понятным, отчего Стефан не устрашился синедриона.
Просил ли старик Стефана: «Убей девочку, и ты сделаешь доброе дело»?..
Просить о таком можно только убийцу. Стефан не убийца — сам жертва. Убийца ты, Савл!
«Лучше убить одного, чтобы спасти весь народ!» Еще одного, что за малость, еще раз пролить лишнюю кровь, сделать кровавый мир более кровавым.
Ты верил, верил: можно спасти, нужно спасать народ убийством! Звал к этому толпу. И толпа слушалась тебя, медники откладывали в сторону свои молотки, плотники и гончары бросали работу, шли, чтоб убить того, кто хотел, чтоб они не убивали друг друга, не страшась жили.
Старик сказал: «В этом страшном мире хорошо только тем, кто убивает…»
Ты, Савл, стал известен в Иерусалиме, тебя боятся, тебе при встрече уступают дорогу, синедрион ценит тебя, Ганан, всемогущий Ганан, кого безропотно слушается сам первосвященник, нуждается в твоей помощи. Плохо ли тебе, Савл?
Со временем ты окажешься в числе семидесяти одного, которые заседают в синедрионе.
Старика вели с зажженными факелами по пустым улочкам. Двадцать парней с решительными физиономиями. Старика бросят в подвалы крепости, он уже не вернется оттуда. Еще одна смерть, еще одно убийство. Савл шагал сзади, верный слуга, который рано или поздно станет господином. Никто не видел в темноте его лица.
А позади в пустом, темном, нищенском доме забилась в угол маленькая девочка — одна перед залитым кровью миром.
Утром Савл кинулся к Дамасским воротам, в тупичок, упирающийся в городскую стену. Он по-прежнему не знал, что делать с девочкой, куда ее пристроить, сможет ли заменить ей отца или старшего брата. Но знал: если не отыщет, не возьмет к себе, то каждый день его будет начинаться с мысли бросил!.. Не смей радоваться, что живешь на свете, не смей напоминать о себе богу! И в конце концов проклянешь себя. Не девочку бежал спасать Савл себя самого!
При свете дня дом старика был так же дряхл, как и его хозяин,неровные выпирающие камни, обмазанные рыжей глиной, дверь распахнута, внутри пусто, просиженные циновки, куча тряпья в углу, глиняный светильник, опрокинутый ночью, на полу. Савл бросился к соседям — должны же они знать, где девочка!..
Соседи прятали глаза, отвечали неохотно:
— Не знаем. Ничего не видели.
Он упрашивал, он молил…
— Не видели. Откуда нам знать.
Робеющие лица, опущенные глаза, неискренние голоса. Знают, что перед ними тот, кто вчера в ночь ворвался в этот нищенский дом. Знают и о том, что это он, Савл, казнил Стефана, который здесь часто бывал, говорил им свои проповеди.
Люди старательно прятали глаза, но Савлу и не нужно было в них заглядывать, чтоб понять, что они о нем думают: «Мало тебе расправиться со Стефаном, мало схватить едва живого старика, тебе нужен еще и безвинный ребенок». Савл содрогнулся от потайной к себе ненависти, не посмел дальше расспрашивать.
А хочешь не хочешь — надо жить. В последнее же время его жизнь заполнена одним — вслушивайся, вглядывайся, выискивай врагов синедриона, хватай их. От тебя ждут только этого и ничего другого. Ждет могущественное вельможное семейство Гананов вместе с первосвященником Иосифом Каиафой, ждут старосты общин, ждут товарищи по ночным вылазкам, признающие тебя старшим, ждут начатые и незаконченные дела, и на сегодняшний вечер намечены уже новые жертвы.
Отказаться? Спросят — почему? Тверд ли сам в вере?.. Синедрион отступников не жалует.
В полдень Савлу сообщили — его требует к себе не кто-нибудь, а сам Ганан.
Он усох и сморщился от многолетних высоких забот — беззубый рот под костлявым носом, слезящиеся глазки, затейливая вязь бескровных морщинок, темные немощные старческие руки. После Ирода Великого в Иудее не было более могущественного человека. Он верно служил Риму и заставлял служить себе Рим.
Он ставил первосвященников и снимал их. Он мог вызвать на суд царствующих тетрархов и заставить их вымаливать прощение. Он даже пытался влиять на судьбы мира, ибо евреи всюду, а где евреи, там должна ощущаться и власть Ганана.
Савл почтительно стоял перед ним. А тот ощупывал слезящимися глазами его приземистую нахохленную фигуру.
— Богу угодно твое усердие, — произнес Ганан дребезжащим голосом.
Не раз Савл слышал эту милостивую фразу, но впервые ей удивился говорят за бога, убеждены, что богу желательно именно то, что им самим.
Ганан, однако, никогда не был слишком щедр на похвалу, сразу же перешел к делу.
— Нам принесли весть из Дамаска. Там община ждет помощи — кой-кто утратил крепость веры. Отправляйся туда и покажи, как надо защищать благочестие. Действуй решительно, но не спеши, присмотрись, не открывай сразу себя. Сперва подбери себе верных людей. И моего имени не упоминай.
Действуй, а уж мы не забудем твои заслуги перед богом.
Дамаск для Ганана дверь на восток — в Сирию, в Каппадокию, в Азию, а потому возле этих дверей должны находиться верные ему слуги. В Дамаске у Ганана жили тайные соглядатаи, и часто ходили туда столь же тайные посланцы.
Савл должен стать одним из них, из тайных.
Сейчас ему трудно в Иерусалиме, Савл ни на минуту не забывает об исчезнувшей девочке, еще вчера верил — все, что ни сделает, во благо; теперь веры нет. Врываться по ночам в чужие дома, видеть испуганные бледные лица, грозить, хватать, заламывать руки — богу угодно твое усердие! Чем могла прогневить всевышнего девочка? Нет опоры, на что ни оглянись — все шатко… Ганан заставляет исчезнуть из Иерусалима, забыть на время — хотя бы на время! — то, чем занимался…
И впервые с прошлого вечера Савл облегченно вздохнул.
— Когда отправляться, господин?
— Завтра. На рассвете.
Да благословенно на этот раз нетерпение сильных мира сего, он исполнит приказ Ганана — оставит Иерусалим как можно раньше, еще до рассвета.
До Дамаска восемь дней пути. В одиночку не ходили — по дороге грабили, особенно в Самарии. Веками презирали евреи самаритян — та же вера, но не тот народ, дальше от бога, нечисты, грешно даже с ними заговаривать.
Самаритяне мстили евреям при случае. В глухой час, в глухом углу лучше с ними не встречаться.
Путники первые дни держались двух римских солдат, направлявшихся в Кесарию. Да, они чужой веры, да, молятся идолам, но презрения к ним не покажешь, сами смотрят на иудеев свысока — скандальное племя. Рим — хозяин вселенной, даже благочестивые евреи желали называться римлянами, конечно, не отказываясь при этом от своей веры.
Дед Савла еще при Помпее получил звание римского гражданина — чем услужил, за сколько купил, этого уже узнать теперь нельзя. Но и отец и сам Савл носили такое звание. Потому-то солдаты сразу отличили Савла от других путников, вступали в беседу, называли его на латинский лад Павлом. Павлом он стал и для остальных… Выйдя за стены Иерусалима, он получил новое имя, которое потом понесет история.
Миновали одно селение за другим, чаще стесненные горами, реже рассыпанные по каменистым долинам. Жители ковырялись в виноградниках, мотыжили черствую землю, в тесных дворах гоняли по кругу ослов, обмолачивали полбу, рыжий кизячный дымок путался в ветвях старых смокв. Что еще надо людям — добывай пищу на день свой грядущий, дорожи покоем соседа, и он не нарушит твой покой. Как проста вообще-то жизнь!
И нет, нет покоя на земле обетованной! Тот, кто копается в винограднике, гоняет осла по сжатому хлебу, не знает, будет ли он пить свое вино, есть хлеба досыта. Мытари сторожат его — отдай римскому кесарю, отдай тетрарху, отдай первосвященнику! Сильный рвет кусок у слабого. Плач и угрозы, стоны и проклятья — не могут поделить люди то, что отпущено им богом. Не могут поделить даже самого бога единого, всяк его видит по-своему, считает себя перед ним чище других, славит законы, данные богом, и бесстыдно нарушает их. Только одному закону усердно подчиняются все: око за око, зуб за зуб!
