Но Бабу на бивуак не пришел, встревоженный Александр поспешил к Фацбаю, и они поскакали в степь. На месте ночного боя нашли убитую лошадь сотника, а в стороне под кустом лежал Бабу, рядом с ним сабля, под рукой ружье. У него оказались простреленными рука и нога выше колена. Раненого осторожно посадили на коня.

Добрались они до лазарета не скоро, потому что всю дорогу ехали шагом.

На следующий день к нему приехали Александр, Шанаев и Фацбай. Сотник, хромая, прошел к койке и пожал Бабу руку. Тот слабо улыбнулся в ответ, и это несколько ободрило Верещагина.

—      За своего коня не беспокойся, мой денщик смотрит за ним. Я тебе дарю араба,—сотник снял кепи и вытер вспотевший лоб.

—      Нет, нэ надо,— возразил Бабу, а у самого заблестели глаза.

—      Ты спас мне жизнь, и я не забуду тебя.

Шанаев пообещал Бабу, что к нему будут приходить друзья из сотни. А Фацбай передал слова полковника Левиса, которые слышал своими ушами:

—      «Представить Кониева к Георгию». Теперь у тебя будет три креста! — радовался за друга Фацбай.

Но разве за этими вестями мог Бабу забыть о смерти матери? Остался он один на всем свете, и никто не ждет его в ауле. Да разве о такой судьбе он мечтал?

А тут еще доктор пообещал отчислить из действующей армии. «Какой ты солдат без пальцев?» — ухмыльнулся он, думая, что раненый обрадуется, но Бабу так сверкнул глазами, что тот пожал плечами, и рядом сидящие услышали: «Странный народ эти туземцы! Остался жив, едет домой и недоволен».

33

Бза сидел на треноге и молча ударял палкой по носку чувяка. Это означало, что старик в гневе, и никто в доме не показывался ему на глаза. Даже хозяйка ушла в кабиц, недоступный для мужчин.

Стоило, однако, ему позвать старшего сына, как он тут же появился.

—      Собирайся в город.

Сын не мог сообразить, зачем вдруг его посылают во Владикавказ: продавать им нечего на базаре, а для покупок давно уж в доме не водятся деньги. Но спросить отца не посмел и терпеливо ждал, когда Бза сочтет нужным сказать о цели столь поспешной поездки, да еще в полдень. Ведь в город ездят на рассвете, по прохладцу, чтобы не загнать коня.

—      Найдешь эту паршивую овцу, свяжешь ноги ее же косами. — Бза яростно ударил палкой по ноге.

Сын, наконец, понял, о ком идет речь: Ханифа без разрешения Бза отправилась в город и поступила работать к табачнику. Она не подумала, что ее поступок позорит весь род Кониевых. Старик заботился не о Ка-руаевых, к которым прежде принадлежала Ханифа, а о своем имени. И он не мог смириться с тем, что с тех пор, как осетины покинули ущелья, молодые стали поступать своевольно. Раньше они ничего не видели, кроме неба и снежных вершин, от дурных поступков их удерживали горы и обычаи. Теперь вышли на простор, в долины, и что для них слово старшего?

Вот и Ханифа ушла в город. А спросила Бза? Посмела бы женщина прежде пойти без нужды даже к соседке?

Видно, пришли иные времена, и Бза никак не мог этого понять. Старик не сдавался. В доме у него, по крайней мере, было так, как требовали обычаи. А вот Ханифа оказалась с характером. Правда, невестка из другого рода, но она же жена Знаура, и племянник не умер, жив он, и, кто знает, не вернется ли раньше, чем его ждут?

Грустным мыслям Бза суждено было прерваться: во двор вошла Борхан. Мать Ханифы молча прошла к хозяйке, и вскоре старик услышал, как гостья сквозь рыдания рассказывала о Кудаберде.

—      Некому нас защитить... В доме нет мужчины, и хромой смеется мне в лицо. Назвал Ханифу капхай1... О, почему бог наказал меня и отобрал сына? Что я ему сделала?

—      Успокойся, хромой он и есть хромой... Кто считает Кудаберда за мужчину? — успокаивала хозяйка.—Злится он на вас, не отдали ему Ханифу. Люди знают эту болтливую собаку...

Но Борхан продолжала причитать:

—      Я ли не молюсь богу! Почему я не родилась мужчиной. Ох-хо-хо!

Старик взглянул на сына, и тот понял, вбежал на мужскую половину дома, схватил кинжал и, на ходу подтягивая ноговицы, вышел на улицу. Соседи украдкой смотрели за ним и удивлялись: степенный Ахмат и вдруг спешит куда-то.

Ахмат остановился у дома хромого, засучил рукава и крикнул:

—      Эй, Кудаберд!

Хозяин дома показался во дворе и почему-то радостно потер руки.

—      Чем я обязан богу, Ахмат, что он послал мне такого гостя, как ты? — не подозревая ничего плохого, хромой вышел к незваному гостю.

Но стоило ему еще раз взглянуть на Ахмата, как он тут же съежился и оттого стал уродливее.

—      С тех пор, как нет Знаура, ты бросаешь на его дом грязь,— Ахмат ударил Кудаберда в лицо.

На крики хромого сбежались соседи и, умоляя Ахмата успокоиться, оттащили Кудаберда. Но в хромом вдруг пробудилась прыть, и он кричал, чтобы ему не мешали расправиться с Ахматом. Покончив с хромым, Ахмат обратился к собравшимся:

—      Извините, добрые люди, Кудаберд позорит Знаура своим поганым языком... А мы Знауру братья!

На шум явился младший брат Кудаберда. Ничего не поняв, он растерялся и не знал, как ему поступить.

—      Смотри, Кудаберд, в другой раз я тебе не прощу... Еще раз извините, добрые люди, оскорбил он Знаура зря.

Поклонившись сельчанам, Ахмат удалился. Соседи начали расходиться, а хромой все еще сидел на земле. Но вот он вскочил и закричал на брата:

—      Почему ты не убил его?

34

После разговора с доктором, Бабу всю ночь ворочался на жесткой постели и не слышал, как стонал сосед, как плакала сестра милосердия, когда выносили умершего казака. Бабу занимала одна мысль: его списали из армии, и теперь он должен попрощаться с дивизионом. А что его ждет дома? Сакля, обдуваемая ветрами? Мать и та не дождалась возвращения сына. Нет, Бабу в аул не вернется. Проедет мимо и даже не посмотрит в окно вагона. Он устроится на нефтепромыслах. У него есть руки и ноги. Правда, на левой руке не хватало двух пальцев. Но ведь могло с ним случиться и хуже. Урядник представил себя без ног и привстал на койке. К нему поспешила сестра.

—      Тебе что-нибудь нужно? — спросила она.

—      Ничего,— покачал головой Бабу.

Сестра взяла его руку, слегка пожала и перешла к другому раненому. Откуда было знать ей, что мгновенное прикосновение растворило в его сознании горестные думы и перед мысленным взором встала Иванна. Бабу лежал, боясь спугнуть появившийся образ любимой. На заросшем, осунувшемся лице появилась улыбка...

В палату вошли доктор и офицер в чине капитана. Они подходили к каждому раненому, и доктор что-то вполголоса объяснял офицеру.

—      Этот списан,— доктор глянул на Бабу и добавил:— Однако, огорчен отчислением из армии. Поражаюсь!

—      Осетины пошли на войну по своей воле и верность свою государю доказали храбростью,— ответил офицер.— Нельзя ли оставить его служить?

—      О, нет! Без двух пальцев, и нога, ограниченная в движении,— поспешно возразил доктор.

—      Ну, хорошо, списывайте, пусть едет домой. Нечего кормиться на казенных харчах,— буркнул офицер и, потеряв интерес к Бабу, перешел к другому раненому.

Из слышанного разговора Бабу понял, что его судьба решена: он будет отправлен на родину и больше не увидит Иванну. Неужели это конец? Конечно, Христо прав, нельзя женщине уезжать в чужие края. Ну, а ему как быть? Разве заставишь себя не думать о ней. «Видно, богу угодно, чтобы я остался на свете один... Эх, не помог он мне найти смерть в бою. Конечно, будь Иванна одна, подобно мне, поехала бы со мной. Одна... Постой, а почему я не могу остаться здесь?» — Бабу громко засмеялся, и с другого конца палатки послышался сердитый голос доктора:

—      В чем там дело?

Бабу уселся на койке и весело воскликнул:

—      Ничего, доктор!

Не обращая внимания на боль в правой ноге, он отплясывал на месте.

—      Вот, вот! — яростно выкрикивал Бабу.

—      Молодец, орел! — доктор вернулся и похлопал урядника по плечу.— Ложись, а то не выпишу... Мда! Не поймешь человека, черт возьми.