—      Плевна!

Бабу радостно закивал.

—      Да, да, нам надо под Плевну.

Старик показал рукой перед собой и пошел. За ним спешили турки, подгоняемые Бекмурзой: Бабу оглянулся, чтобы попрощаться с девушкой, но ее уже не было...

Шли всю ночь, давая иногда отдохнуть пленным. То ли турки притворялись, то ли у них действительно не было сил идти, но они время от времени падали на землю и лежали пластом. Отдышавшись, вставали и покорно плелись за болгарином. Но тут случилось непредвиденное. Один из них вытолкнул языком кляп и крикнул, призывая помощь. К счастью, дело было в чистом поле, и никто не слышал крика. Бабу предложил привязать пленных спинами друг к другу и бросить. Отошли ©т них шагов двадцать, но тут болгарин сбросил сумку и побежал назад. Когда старик вернулся, Бабу увидел на его руке кровь, но ничего не сказал, он понял все. Дальше шли молча: впереди старик, а за ним разведчики.

На рассвете они заявились в сотню. Но страшное дело, бивуак словно вымер. Встревоженный Бабу поспешил к Фацбаю и застал его в смятении. Шагая взад-вперед, Фацбай то и дело восклицал:

—      Сумасшедший! Что наделал?

Бабу подступил к нему, крикнул:

—       У тебя есть язык сказать мне хоть одно слово?

—      Иналук убил русского,— выпалил Фацбай и опять зашагал.

—      Какой Иналук? Текоев?

—      Он родился от волчицы! Поругались, и убил Алексея наповал. Прямо в сердце попал... Ох-ох!

—      Подожди, ты не причитай, как старуха, а расскажи толком,— Бабу снял шапку.

—      Иналук встретился с Алексеем, казаком из первой сотни... Встретились, значит, разговорились мирно, и тут казак возьми да и скажи Иналуку, что он разжирел на войне, как поросенок. А сам стоит и смеется. Побледнел Иналук и, ни слова не сказав, в упор расстрелял человека. Эх! Не в бою погиб, а от руки соседа... Гузь, из Архонской станицы. Что наделал? Сотня ушла хоронить Алексея, а меня оставили охранять Иналука...

—      Охранять? А где он?

—      За палаткой,— Фацбай встал.

Выбежал Бабу и сразу же за палатку. На земле лежал Иналук. Руки стянуты вожжой к ногам. Подошли болгарин и Бекмурза. И тоже смотрели, как корчится Иналук. Выхватил урядник кинжал, разрезал путы и сказал:

—      Мужчина! Скольких врагов ты убил? А ты их видел в глаза? Уходи отсюда, презренный трус.

Бекмурза, ничего не понимая, смотрел то на Бабу, то на Иналука.

—      Стой! Ты почему развязал его? Ты знаешь, что о нем полковник подал рапорт самому царю? Сейчас приедет следователь... Эх, как мне стыдно! Все плевали ему в лицо... Как только я не умер от стыда,— Фацбай качал головой.

Наконец Бекмурза наклонился к Бабу и шепотом спросил:

—      Что тут происходит?

—      Иналук убил Гузя.

—      Ну и что тут плохого? Наверное, надо было, вот и убил... А ты почему сердишься?

Изумленный урядник вытаращил на него глаза.

—      Ты... Безоружного убил он! В упор, тот даже не сопротивлялся! Понял?

—      A-а, ну, так бы и сказал сразу.

Бабу заложил руки за спину и, не оглядываясь, позвал:

— Бекмурза, пойдем скажем . Алексею рухсаг1,—

остановился и добавил: — Пускай старик побудет у тебя, Фацбай.

12

Коня Ханифе все-таки пришлось продать. Кому еще на нем ездить? Сыну Знаура едва исполнилось два месяца, а нужда так прочно устроилась у порога, что не прогонишь. И когда матери Ацамаза стало невыносимо трудно, она рассталась с конем. Купил его Кудаберд! Не забудет Ханифа, с каким нетерпением хромой вырвал из ее рук поводок и попытался сесть на вороного. Но конь резко вздыбился. Кудаберд испугался и, прикрыв лицо руками, присел, а конь убежал в конюшню. Поднялся хромой и бросился к конюшне. Но д дверях стояла Ханифа.

Ноздри у Кудаберда раздуваются, щека под левым глазом подергивается, зубы стиснуты. Хромой сплюнул и отошел. Вывела Ханифа коня, прошла с ним к калитке и молча сунула поводок новому хозяину.

—      Нет, того дня Ханифе не забыть. Ей было так тяжело. Как будто она похоронила Знаура.

Вечером сын Бза сам открыл ворота, и во двор въехала арба, груженная сеном. Развернув арбу, он задом подогнал ее к сараю. Тут к нему вышла Ханифа.

—      Спасибо тебе, лаппу, позаботился ты о нас.

Юноша в это время вылез из-под арбы: он держал

в руках веревку и сделал вид, что не слышал слов невестки. Деревянные вилы мелькали в воздухе, пока сено не оказалось сгруженным. Быстро уложив веревки, вилы и бурку на дно арбы, он вдруг спохватился.

—      А где конь?

Бросился в сад. вернулся, осмотрелся:

—      Кто попросил коня?

—      Кудаберд...

—      Ты посмотри на него! Какой бессовестный, у самого три коня и просит!

—      Не ругай его.— проговорила Ханифа.

—      Да как же? Нашел, к кому идти.

—      Продала я ему коня.

—      Ты?! Значит, у тебя... А Бза знает?

—      Нет!

—      Э... Как ты посмела? — Юноша вскочил на арбу и, хлестнув коня, выехал со двора.

Потом прибежал Бза и бегал по двору, пока не успокоился. Он говорил, что прежде, чем решиться на такое, Ханифе следовало посоветоваться с ним. Она, конечно, не смела поднять на него глаз, тем более, сказать что-то в ответ. А у самой на душе была тревога: не спала ночей, глядя, как плачет ребенок. Сын просил молока, а мать давала ему сухую грудь. Да разве Ханифа могла объяснить это старику. Ведь она дала мужу слово вырастить сына. Вернулся бы, а уж за проданного коня не станет ругать ее; эту жертву она принесла ради ребенка. Верила Ханифа, что русские власти скоро разберутся и мужа оправдают. Какая у него вина перед Тулатовыми. Ведь муж убил Сафара за обиду, которую никакой мужчина не простил бы.

Покормив мальчика, Ханифа проворно запеленала его в люльке, и сын быстро уснул, а она все еще стояла над ним и искала в лице Ацамаза черты мужа. От этого занятия ее отвлек голос с улицы.

—      О, Ацамаз, где ты?

Это заявился Кудаберд, и Ханифа, накинув платок, вышла к нему. Хромой стоял, приоткрыв калитку, не смея войти: овчарка лежала у входа и, не отрываясь, смотрела на него.

—      Деньги тебе принес, Ханифа,— Кудаберд ждал, когда женщина пригласит его в дом, но хозяйка не собиралась делать этого.

Хромой знал, что мать Ханифы в городе, и поэтому выбрал момент. Он пренебрег обычаем дедов: если в доме одна женщина, мужчина не может переступить порога. Кудаберду казалось, что нужда и горе сломят бедную женщину и она не станет сопротивляться, стоит только предложить ей выйти за него замуж. С этой низменной мыслью хромой не расставался: «Нужда поставит на колени, и она сама приползет ко мне, покажи только, куда идти».

Кудаберд бесстыдно рассматривал Ханифу, и когда с ее губ уже готово было сорваться гневное слово, он разжал руку, и на ладони сверкнули серебряные рубли.

—      Бери, теперь я тебе ничего не должен,— хромой протянул деньги, и Ханифа сделала к нему несколько шагов.

«Какие у нее глаза... Они еще не потухли... И губы розовые. Ничего, я подожду, когда тебе станет совсем плохо»,— передавая      деньги, Кудаберд дотронулся

пальцами до ее руки и весь вспыхнул.

—      Не жди Знаура, слышишь? Я тебя люблю, Ханифа,— хромой задыхался.— Пойдем в мой дом, твой сын будет расти для меня... Мать у меня старая, сестра выйдет замуж, и ты будешь хозяйкой.

Молчание Ханифы Кудаберд истолковал по-своему и приблизился к ней, но пес зарычал, и хромой трусливо отступил на улицу. Он злобно выругался про себя: «Чтоб Знауру подавиться костью». Ханифа смотрела на него в упор, губы скривились в усмешке:

—      Разве ты родился от женщины? Как смеешь так разговаривать со мной? В доме нет мужчины и поэтому...—Ханифа захлебнулась от волнения, грудь вздымалась под просторной рубахой,— Проклятый хромой, уходи, а то натравлю собаку.

Однако Кудаберд не обиделся на ее слова, напротив, ласково сказал:

—      Солнце ты мое, счастье... Куда ты денешься, когда проешь коня? А? Потом что продашь? Дом? Но кому он нужен?..