Со Сверчковым он говорил ласково и совсем интимно. Он запишет его, конечно. Работа все-таки бывает. Какая? Да разная. Артели, например. Иногда — редко, правда, — служба в частных предприятиях.

— Вы очень нуждаетесь?

— Как вам сказать… — прошептал Сверчков и густо покраснел.

— Ну, я понимаю, — кивнул головой полковник. — Значит, пошли бы на всякую работу.

— Только если в учреждении… — робко начал Сверчков.

— В каких учреждениях? — изумился полковник. — Если в большевистских — так это просто. Идите в Смольный, там вас сделают коммунистом, пшеном накормят, с постным маслом…

Молодые люди у стен задвигались.

— Я понимаю, — сказал Сверчков. — Конечно, в Смольном… Когда же зайти?

— В случае чего мы известим вас письменно. А так, идя мимо, милости просим.

Через три дня после посещения Литейного Дмитрий Александрович нашел у себя в почтовом ящике конверт со знаком «Белого Креста». Сверчкову рекомендовали зайти на Гороховую 5, в «Продамет» спросить в третьем этаже Веру Васильевну Козловскую.

Сверчков не знал раньше, что такое «Продамет», но на большой медной доске у ворот прочел: «Всероссийское акционерное общество по продаже металлов в стране и за границей», и, прочитав, он подумал, что входит в дом умирающего.

Шесть этажей темно-серого здания, наполненного отделами, бухгалтериями, управляющими, инспекторами, агентами. Паук ткал здесь крепкую паутину на всю страну. Сейчас ниточки, вероятно, рвутся одна за другой. «Общество» остается само по себе, без заводов, без рудников, без мастерских, без транспорта.

По коридорам бесцельно блуждали многочисленные клерки. У многих столов не было ни служащих, ни стульев. Иные комнаты были заперты. Сверчков понял, что «Продамет» больше не продает металлов ни в стране, ни за границей.

Вера Васильевна Козловская вышла к Сверчкову в коридор.

— Вы из «Креста»? — спросила она деловито.

— Вот, есть письмо.

— Хорошо, — взглянула Вера Васильевна на конверт. — Вам, значит, работу? Сейчас, знаете, очень трудно что-нибудь сказать… Еще на днях устраивали. А теперь тут появился комиссар — может быть, видели, проходил сейчас, с рыжей бородой… С ним никто не считается, все возмущены… Но все-таки без него нельзя — платить не будут.

Вере Васильевне шло быть задумчивой. У нее были мягкие каштановые волосы, перехваченные широкой бархоткой, и лицо с золотистым пушком и хорошим отчетливым профилем. Черты лица были крупные, но женственные. Руки и ноги великоваты, но хорошей формы. Она разговаривала, чуть изогнув высокую фигуру к собеседнику. Сверчкову стало с ней спокойно и дружески.

— Вы долго пробыли на фронте?

— С четырнадцатого года.

— И ранены были?

— Дважды… В плечо и в ногу.

— А ордена имеете?

— Георгия.

— Ого! А сейчас вам очень нужна работа?

Она подумала: «Деньги…»

— Если не устроюсь, то не знаю, что и делать. Уже почти все продал.

Вера Васильевна была первым человеком, с которым с такой простой откровенностью говорил Сверчков.

— Думаю все-таки, что устрою вам что-нибудь… Рублей на двести… — Вера Васильевна еще ближе склонилась к Сверчкову и пальцами чуть-чуть коснулась его пальто. — Завтра… Нет… лучше послезавтра, вечером, заходите ко мне домой. Хорошо? Вот я вам сейчас запишу адрес. Я думаю, что так часов в восемь…

Вера Васильевна вышла на звонок сама. В темной просторной передней она куталась в мягкий старушечий платок, выжидая, пока Дмитрий Александрович разденется.

— У нас сегодня холодно, — говорила она чуть капризным тоном, который должен был, по-видимому, звучать как извинение.

Дмитрий Александрович был доволен тем, что Вера Васильевна принимала его в одиночестве. Он боялся встретить здесь шумное собрание, хуже всего — тех самых офицеров без погон, которые стояли у стен в конторе «Белого Креста» на Литейном. Хотелось, чтобы опять она стояла, наклонившись к нему, говорила, расспрашивала и пальцами касалась его плеча.

В большой столовой был угол, заменявший гостиную. Может быть, это был результат экономии топлива, потому что квартира была велика и пустынна.

Дмитрий Александрович курил в кресле. Вера Васильевна, полулежа на кушетке, допрашивала его о фронте, о родителях, об университете, о разных мелочах, о которых считается уместным расспрашивать малознакомого собеседника.

Дмитрий Александрович с особым старанием отыскивал казавшиеся ему в этот момент наиболее правдивыми ответы. Само собой вышло, что он стал прибедняться. И детство было сурово, и студенчество — в нужде. Не размышляя, подсознательно, покоряясь этой женщине, он ставил ставку если не на ее жалость, то на сочувствие. В конце концов ему самому стало жалко себя, и вдруг, убоявшись, как бы проситель не убил в глазах этой милой женщины мужчину, он встал и, шагая по комнате, стал говорить, как закаляет такая жизнь и насколько легче такому человеку в самых суровых, предательских условиях. С новыми мыслями появился и новый тон, слегка хвастливый и фатоватый. А вслед за тем пришло желание узнать, не нашло ли уже отклика у этой женщины его невольное тяготение к ней.

Дмитрий Александрович стал кружить по комнате. Это был нехитрый маневр. Он то уходил в дальний угол, то подходил к кушетке. Попутешествовав, как ему казалось, достаточно, он, как будто в пылу разговора, жестикулируя, подсел к ней на диван. Вера Васильевна сейчас же изменила позу, сев вполоборота к Дмитрию Александровичу.

Сверчкову она нравилась все больше. Круглое, гладкое плечо, с которого сползал платок, буквально волновало его. Плечи у нее, должно быть, пышные. Именно такие, в которые хорошо зарыться горячим лицом…

Дмитрий Александрович стал говорить несвязно. Пальцами он теребил кисть вышитой подушки.

Но Вера Васильевна поняла его волнение по-своему. У нее в памяти все еще звенели слова Сверчкова, что у него дома осталось пять испеченных картофелин и ни крошки хлеба. Она с тех пор не переставала думать, как бы накормить гостя, но так, чтобы это вышло естественно и непринужденно.

Теперь она решила, что медлить больше нельзя. Ясно, что Дмитрий Александрович так много курит и нервно ходит по комнате от голода.

Она поднялась и стала извлекать из буфета тарелочки, баночки, кульки.

Дмитрий Александрович решил, что он согнал девушку слишком большой поспешностью. Нужно было начинать деликатнее…

В передней скрипнул французский замок, в щели дверей вспыхнул свет, и в комнату вошла такая же высокая и привлекательная женщина. Она была чернее Веры Васильевны, и профиль ее был резче и определеннее.

— Валерия Васильевна, сестра, — представила Вера Васильевна.

— Слушай, Вера, чем-нибудь попитаться нельзя? — спросила Валерия, мужским жестом поворачивая стул. — Я целый день ношусь по городу как неприкаянная.

— Сейчас будет чай, и Дмитрий Александрович выпьет с нами. Вы не откажетесь?

Валерия была не менее женственна, чем сестра, но, видимо, усвоила себе привычку действовать по-мужски. Она бросала быстрые, незаконченные фразы, шаркала ногой по полу, гремела вилкой.

— Пригоров оказался слякоть. Гнать таких проходимцев. Он уже юлит и подговаривается к комиссару. Он, видите ли, уже сомневается в смысле саботажа. Я бы занесла его в тот списочек…

Вера Васильевна разливала чай. Она накладывала в тарелку Дмитрия Александровича, как кладут человеку только что с дороги и потому имеющему право на повышенный аппетит.

Дмитрий Александрович был очень доволен, но мысленно подсчитывал, сколько все это стоит по спекулянтским ценам.

— На лестнице встретила Кораблева Андрея Викторовича, — ораторствовала Валерия. — Вот ужас! Глаза провалились, волосы до плеч, редкие, растрепанные, как у ведьмы. Руки грязные, ногти искусаны. Кажется, начинает заговариваться. К сожалению, все это выглядит очень глупо. Как на него не повлияют?.. Это над нами живет приват-доцент, — объяснила она Сверчкову. — В октябре он поклялся, что, пока будут у власти большевики, он не будет ни мыться, ни бриться, ни сменять белье…