Сонет Вуатюра был многословен и страдал вычурностью, но мода есть мода, и Анри мужественно и мрачно бормотал почти без остановки:
О дивные цветы, что манят красотой,
И круг невинных нимф, питомицы Авроры,
Созданья, что давно ласкают солнца взоры
И небеса с землей прельщают красотой…
Сонету аккомпанировал доносившийся с рынка и от складов приглушенный шум – там, кажется, кого-то били; возможно, если учитывать здешние нравы, били за дело. Анри на всякий случай попробовал, как шпага выходит из ножен. Он не собирался драться этой ночью, но распаленные побоищем парни могли сгоряча напасть на первого встречного – просто так, чтобы покуражиться.
Шум стих. Де Голль достал карманные часы – предмет гордости – дорогие, работы лучшего парижского мастера Жосиаса Жолли, подарок матери. Как и всякие карманные часы, они врали, то отставали на десять минут, то убегали вперед, и постоянно приходилось сверять их с большими напольными в Пале-Кардиналь. Теперь нужно было найти хоть лучик света.
Ближайший фонарь был на углу. Стеклянная коробка с горевшей внутри толстой сальной свечой, подвешенная на веревке, натянутой между домами наискось через перекресток, тихо покачивалась. Света она давала немного, и де Голль прищурился, чтобы разглядеть, куда уткнулась единственная стрелка. Если верить ей, до часа ночи оставалось минут двадцать. Значит, Анри стоял на посту никак не меньше часа.
Хотелось спать. Впору было затевать светскую беседу с Гасленом, чтобы продержаться до появления кузена.
И тут Анри услышал звон лютневых струн.
В торговых кварталах ложились спать с наступлением темноты и не имели привычки музицировать среди ночи. Особняков, где в богатых гостиных развлекались музыкой, возле рынка не строили. Серенады же в Париже так и не вошли в моду – это вам не Испания.
Лютня выводила знакомую мелодию. Анри узнал песенку, которую слышал в исполнении уличных певцов. Песня была совершенно бесконечная, безымянные авторы откликались новыми куплетами на все события. Неизменным оставался рефрен: «Год урожайный!»
Ничего удивительного в том, что нищие певцы жили возле рынка, не было. Вот только время для песен они выбрали неподходящее. Впрочем, если они сидят в кабачке, где пирует в честь удачного дельца воровская шайка, то за экю, пожалуй, будут драть глотки всю ночь.
Увертюра закончилась, и наконец незримый певец пропел хрипловатым, но верным голосом первый куплет:
Везет девицам в наши дни –
Все при любовниках они.
Господни милости бескрайни –
Год урожайный!
Анри усмехнулся. Песенка прогнала сон, стоило подойти поближе и послушать, что новенького придумали певцы. Он завернул за угол. Действительно – пели в кабачке, кажется, он назывался «Шустрый кролик». Куплет неожиданно повторили совершенно ангельские голоса – не иначе, мальчишки, собравшиеся ночью в кабачке, подрабатывали еще и в церковном хоре, где их кое-чему выучили.
Ведь прежде шел за годом год,
Мужчины были точно лед.
Вдруг вспыхнули необычайно –
Год урожайный!
Молодому лейтенанту показалось странным, что мальчишки учатся петь глубокой ночью. Он подошел поближе к «Шустрому кролику», осторожно нажал на дверь – она оказалась заперта, окна также плотно закрыты ставнями. А внутри идет загадочная спевка?..
Хриплый голос снова что-то принялся втолковывать певцам, но Анри не смог разобрать слов. Однако вскоре мужчина опять запел:
А наш почтенный кардинал
Опять отцом малютке стал.
И кто же мать, и в чем тут тайна?
Год урожайный!
– Ого!.. – невольно прошептал де Голль.
Мальчишки старательно повторили куплет, но – нескладно, путая слова. Хриплый учитель тут же прикрикнул на них:
– Как деньги получать, так у вас память отменная! А ну, проснитесь, дьявол бы вас побрал! Еще раз!..
Юные певцы повторили куплет. Но учитель заставил их спеть и в третий, и в четвертый раз.
То, что мальчишки учили песенку с голоса, Анри не удивило – уличная ребятня почти поголовно была безграмотна. То, что спевку устроили ночью, тоже стало понятно – днем обязательно бы нашлась добрая душа, которая не поленилась бы дотопать до Пале-Кардиналь с доносом. Смущало де Голля другое: он определенно где-то уже слышал этот хрипловатый голос!..
Когда исполнители наконец зазубрили куплет, сердитый учитель перешел к следующему:
А у племянницы – гляди! –
Все ниже вырез на груди.
Грудь стала пышной не случайно –
Год урожайный!
– Вот мерзавец! – почти в голос произнес Анри, причем довольно громко, и не смог сдержать усмешку.
Весь Париж знал, что госпожа де Комбале, племянница кардинала Ришелье, – молодая вдова, которую он поселил у себя в Пале-Кардиналь и сделал своей любовницей, – с каждым годом все более углубляла свое обширное декольте, так что однажды даже преподобный отец Жозеф, его «серое преосвященство», самый надежный соратник и советник Ришелье, не выдержал и съязвил: «Когда я вижу эту даму, то невольно впадаю в детство – вспоминаю свою кормилицу».
Острое словечко мгновенно разлетелось по всему Парижу…
Тем не менее вокальные упражнения показались Анри очень подозрительными: кто-то упорно и нарочно учил мальчишек скабрезным песенкам про кардинала. Выходит, прав кузен: не народ сочиняет эти песенки, не какие-то безымянные бондари и кучера, а люди куда более образованные. Эжен, правда, заявил это, не желая признавать за людьми низшего сословия поэтических способностей. Но ведь как в воду глядел!
Пока мальчишки разучивали следующий куплет, де Голль вернулся к Гаслену. Тот действительно спал, хотя Анри и не смог понять, как это возможно в такой неподходящей позе. Он решительно потрепал лакея за плечо.
– Когда твой господин появится, отведи его немедля к «Шустрому кролику». Я буду там, – велел Анри. – Если, конечно, он выйдет благополучно, а не так, как в позапрошлый раз…
Тогда за де Мортмаром увязался племянник супруга буржуазки, гостивший в доме у дядюшки и вздумавший выследить любовника своей молодой тетушки. Племяннику заткнули рот десятью экю и предупредили: если еще раз будет замечен поблизости от церкви Сент-Эсташ, плыть ему по Сене до самого моря, по дороге кормя рыб и раков. Так что насмерть перепуганный парень даже не стал возвращаться в дядюшкин дом. Да и неудивительно после того, как тебе прокололи шею два хорошо наточенных кинжала: еще четверть дюйма – и услышал бы ангельское пение…
– Как вам будет угодно, – пробормотал заспанный Гаслен, ежась и невольно втягивая голову в плечи – коварный февральский ветер все-таки застал его врасплох и шмыгнул за пазуху.
Анри спешно вернулся к кабачку. Там как раз разучивали следующий куплет. Де Голль подкрался к окошку, чтобы в щель между ставнями постараться разглядеть господина с хриплым голосом, но увидел только очаг, в котором горело невысокое пламя. Ни единого лица, ни хоть профиля…
– Ну, кажется, теперь звучит прилично, – удовлетворенно сказал хриплый голос. – Подставляйте лапки, чертенята! И запомните: спели хором и тут же разбежались в разные стороны. Никакой другой награды не ждите, вам уже заплачено. Не то изловят вас и получите славную порку!
Звякнули монеты, мальчишки вразнобой протараторили слова благодарности, распахнулась дверь кабачка, и босоногая стайка – не меньше дюжины ребят – порскнула кто куда. Следом на пороге появился человек, закутанный в плащ. Пола плаща была перекинута на испанский лад справа на левое плечо, и нижняя часть лица оказалась прикрыта тяжелыми складками. Шляпу незнакомец низко надвинул на лоб. А лютню свою он держал под плащом.
