— Не боись, в обморок не падаю. – Вдвоем мы водрузили чан на полку. – У тебя спина еще не болит?

Мальчик передернул худыми плечами.

— Да с чего бы ей.

— Он больше тебя весит, горох этот.

— Да уж, не больше! – фыркнул он, и тут же спохватился: – Госпожа…

— Да не госпожа я!

— Ладно-ладно, – миролюбиво согласился мальчик. – Не госпожа, так не госпожа, это как вам, госпожа, угодно будет.

Я едва не зарычала.

— А где Растмиллу найти, не знаешь?

— Она в бане работает, госпожа.

Поняв, что еще одной «госпожи» моя психика не вынесет, я поблагодарила и шмыгнула сквозь кухню в следующее помещение, оказавшееся коридорчиком с узенькой крутой лестницей в окончании, которая привела меня в винный погреб.

Так, здесь делать нечего.

Вернувшись на кухню, я принялась искать акведук. Откуда-то же они берут воду. Вода должна быть рядом с местом приготовления пищи. Логично? Логично. У меня уже созрел хитрый план вытащить Тадеуша и смотаться через акведук – наиболее слабое место любого фортификационного укрепления. Надо бы у него уточнить, хорошо ли он плавает, или совсем воды боится?..

Дольгар уехал по делам, и никто не ущемлял свободу моего передвижения. Охрана знала, что я все равно из замка никуда не денусь, слугам, по большому счету, было пофигу, ходит вокруг них кто-то, или нет. Все были при деле, все выполняли свою работу. Лично я чувствовала себя ущербным существом, и казалось, что я всем мешаю, но я знала, что это ощущение ошибочно. Сунувшись, было, в тюремный подвал и передумав с полдороги – все равно к пленнику меня не пустят, зачем Дольгару лишний раз рисковать, – я поднялась на верхушку донжона и вскарабкалась на зубец башни, свесив ноги и греясь на слабом осеннем солнышке.

Я должна описывать красоты ландшафта, захватывающую дух панораму, поля и перелески, которые отсюда как на ладони?.. Извините. Это все, конечно, в самом деле, красиво, но не в этот раз восхищаться. Мои мысли были прочно заняты зеленоглазым человеком, родное тепло чьей руки я ощущала до сих пор, оно явилось из сна. Я машинально теребила собственный палец, где осталась узкая светлая полоска от колечка. Может, это он подарил мне его?.. Кто же он? Почему я не вижу лица?..

Я ловила свою память неясными обрывками, и они ускользали прежде, чем успевали оформиться во что-то четкое и осознанное. Мысли были прерваны не то, чтобы радостным и приятным, появлением Ришцена.

Он тяжело поднялся по деревянной лесенке и просунул встрепанную светло-рыжую голову в люк.

— Скучаете, княжна?

— Без тебя-то? Безмерно, – фыркнула я, отворачиваясь. По дороге, серой тесьмой петлявшей меж скал, ехали всадники, человек двенадцать. Отсюда они казались малюсенькими и будто бы еле тащились. Дольгар возвращался домой. Ришцен обиженно надулся, как пятилетний ребенок.

— Вы все шутки шутите, княжна. А я б, с вашего позволения, по-простому, по-людски. Я, простите, княжна, глуповат для шутков-то таких.

— И ведь не поспоришь. – Я обернулась. В другой ситуации мне сделалось бы стыдно за резкость, но я как-то не привыкла видеть Ришцена на одном уровне с собой. Должно быть, я слишком привыкла смотреть на него снизу вверх, из-под грязи и чужих лошадиных копыт, либо сквозь цеп. Сейчас солдат и вправду казался глупым увальнем, однако слишком хорошо я помнила холодный жестокий блеск в прозрачных глазах, удар, нанесенный Тадеушу, и самодовольные рассказы про изнасилованную девку и брызнувшие мозги. И вряд ли скоро забуду. Сочувствия к этому человеку у меня нет, и не будет.

Ришцен помялся немного, затем тоже поглядел вниз.

— Там господин едуть.

— Вижу, – сказала я. – А ты что здесь делаешь? У тебя дел никаких нет?

Ришцен как-то виновато покачал головой. Мне неожиданно пришла в голову одна идея.

— Слушай, Ришцен, а кто сейчас в тюрьме дежурит, не знаешь?

Солдат оживился.

— Знаю, а как же. Кильдиш Кривой. Так енто тока…

— Значит, так, – прервала я. – Слушай сюда. Ты с ним в каких отношениях?

— В смысле?! – завис Рицшен и даже рот раскрыл. Вспомнив, что бывает в разделенном по половому признаку обществе, я отрицательно махнула рукой.

— Да не в этом. Вы с ним как, дружите?

— А то, – просиял солдат. – Кажный вечер в фишки играем, енто завсегда.

— Проведи меня в тюрьму, – максимально «приказным» тоном велела я. Ришцен нахмурился, соображая.

— А… енто…

— Хочешь заработать монетку? – рискнула я, и не промахнулась – голубые глаза загорелись жадным блеском.

— Проведу, – согласился он. – Тока вы, княжна, не серчайте – а тока оплата вперед. Ну, мало ли, что.

Нет, я уже давно заметила, что глупость с расчетливостью частенько рука об руку ходят. Разумеется, я бы все равно сдержала слово, но я полагала раздобыть деньги позже. Теперь деваться было некуда.

— Договорились. – Главное – выглядеть уверенно. – Встречаемся через час за углом у входа в подвал. – Я обернулась на всякий случай. Нет, Дольгар еще часа два точно будет ехать. Пока туда-сюда, пока про меня вспомнит, пока отдохнет и пообедает. Пара часов у меня есть.

Я помахала Ришцену и спустилась в душный холод башни, совершенно не представляя, где можно раздобыть монетку.

Побродив немного по замку и так и не решившись стрельнуть мелочи у его обитателей, я остановилась посреди очередной крытой галереи, и только тут поняла, что заблудилась.

Стемнело, быстрый холодный ветер заставлял дрожать и ежиться, и я мысленно отругала себя за непредусмотрительность: теплая шерстяная накидка осталась в комнате. А галерея, казалось, сама гнала меня прочь – с одной стороны ветер сквозь арочные перила, за которыми только темная пустота, с другой тяжелым, прямо-таки могильным холодом тянет стена. Внизу и у дальних стен россыпью рыжих светлячков мерцали факелы, здесь же их, видимо, еще не успели зажечь – стремительные осенние сумерки обогнали людей.

Мне сделалось жутковато. И холодно. Захотелось в тепло, к людям. А на галерее кроме меня никого не было.

Или почти никого.

Шут сидел на перилах, свесив одну ногу и склонившись над листком бересты, лежащим у него на коленях, и сосредоточенно грыз карандаш. Он устроился под опорным столбом, и я заметила его, только обойдя колонну.

— Не поздновато ли для прогулок, красавица?

Я вздрогнула от двойной неожиданности – во-первых, от внезапно заговорившего темного силуэта, а во-вторых, оттого, что меня поименовали «красавицей». И внезапно поняла, что безнадежно упустила договор с Ришценом – а заодно и его доверие. Теперь придется искать другого помощника. Сделалось грустно и досадно, и я закусила губу, непроизвольно стиснув холодные каменные перила.

— Вы правы, уже поздно, – вздохнула я, обернувшись и заставив себя улыбнуться. – А вы себе зрение не испортите – в темноте-то?

— А мне есть, чего портить?.. – Шут усмехнулся во все три зуба и тряхнул головой. Звякнули бубенцы на колпаке – звон словно бы погас в каменных стенах, как спичка в болоте. Патрик склонил голову набок, прищурив единственный глаз и улыбаясь. – Я обещал песни. – В спокойном голосе было столько достоинства, словно Дольгар не приказал, а попросил по-дружески. Шут, определенно, начинал мне нравиться. Он тоже подчеркивал человеческое равенство, и я чувствовала родственную душу. Хотя, жизнь в искореженном теле наверняка заставляла его постоянно поднимать самооценку – а это, как-никак, в его положении отнюдь нелегко. Да какие бы ни были у него мотивации – он разговаривал со мной легко и по-товарищески, и, что самое главное – не обзывал «госпожой».

— Сколько вам лет, Патрик? – неожиданно спросила я совсем не то, что собиралась, но шут, казалось, не удивился.

— Тридцать четыре года. А что?

— Вы меня старше лет на семь. – Я присела на перила. – Вы про себя все помните?

— Нет, только хорошее, – пошутил карлик. – А почему вы спрашиваете?

— Я память потеряла. – Разговор становился все более и более странным.