Обстоятельно разобрав Деятельность передовых и главных перевязочных пунктов, уровень и качество медицинской помощи, Бурденко выступает за единую методику обработки ран и обращает внимание на необходимость соблюдения пироговского принципа так называемой сортировки раненых. Надо обратить серьезное внимание на главный перевязочный пункт и добиваться его усиления. Едва ли можно восторгаться тем, что перевязочные отряды пропускают тысячи, — пропускание и оказание рациональной помощи в перевязочном отряде, замечает Бурденко, позволительно смешивать только профанам или бумажным деятелям (так иронически называл Николай Нилович некоторых начальников в царской армии, обладавших высокими чинами и званиями, но ничего не смысливших в медицине. — М. М.). Что необходимо сделать в первую очередь — это создать специальные «хирургические резервы», способные к быстрой переброске в нужное время и в нужное место.

Эти разумные и здравые мысли Бурденко вскоре были воплощены в жизнь в военно-медицинской службе новой, Рабоче-крестьянской Красной Армии.

В годы первой мировой войны было применено новое оружие — боевые отравляющие вещества. На первый взгляд оказание медицинской помощи при действии отравляющих веществ — это не дело военного хирурга. Однако Бурденко рассуждает иначе. «Всякая газовая атака должна стать предметом самого тщательного внимания», — пишет он в одной из своих работ и затем подробно разбирает вопросы, возникающие перед всеми военными врачами. Здесь и общая и индивидуальная профилактика отравлений, и санитарная тактика — порядок и характер оказания медицинской помощи, сортировка и эвакуация пострадавших, и вопросы распознавания и лечения поражений отравляющими веществами. В статье «По поводу газовой атаки 25 сентября 1916 г.» он выдвинул идею создания подвижных резервных отрядов особого назначения на случай газовых отравлений или массовых ожогов. Такие отряды, состоящие из врачей и медицинских сестер, могли бы существенно помогать в лечении и эвакуации пораженных. Бурденко рекомендует врачам применять внутривенные и подкожные вливания небольших по объему количеств жидкости и периодически повторять эти вливания.

Одним из самых тяжелых осложнений «грязных» ран был столбняк. Если попавшие в рапу бактерии столбняка не получали отпора, болезнь быстро поражала нервные центры и раненый погибал. Бурденко горячо пропагандировал предохранительные прививки против столбняка, а также против газовой гангрены. «Конечно, — писал он, — это потребует расходов... Но едва ли мы можем учесть расходы, которые несет смерть тысячам человек, погибающим от раневых осложнений, от затянувшегося излечения, от слабого возврата в армию раненых... Теория, лаборатория, разум, долг врачебного звания, чувство обязанности облегчить сраженного воина и высокая миссия милосердия требуют жертвы, и ее нужно принести».

На все эти расходы, связанные с жизнью раненого воина, пошла лишь военно-медицинская служба Рабоче-крестьянской Красной Армии.

Бурденко много и упорно анализирует использовавшиеся тогда способы лечения ран — физические, химические и биологические, рассматривает их достоинства и недостатки. При физическом (физиологическом) способе используют так называемый открытый метод лечения, лечение горячей водой и горячим паром, а также влажным и сухим теплом, применение солнечного облучения и «искусственного солнца». Химический способ предусматривает введение в рану веществ, убивающих бактерии. Биологический метод состоит в применении сывороток и вакцин. Основываясь на собственном опыте и клинических наблюдениях, Бурденко не дает особого преимущества какому-либо одному из этих способов: мысль его сводится к тому, что военный хирург должен сам выбрать метод лечения в зависимости от раны и общего состояния раненого...

Но созидательную работу молодого ученого вскоре прервала немецкая оккупация. Под трубные звуки военного марша в феврале 1918 г. войска кайзера Вильгельма вступили в древний Юрьев. Одним из первых мероприятий оккупационных властей было увольнение из университета русских профессоров и преподавателей.

Пожалуй, впервые в своей жизни Бурденко оказался не у дел. Жестокая воля оккупантов лишила его самого дорогого — хирургии, возможности заниматься наукой.

Правда, уволив Бурденко, новые власти поняли, что совершили ошибку. В «онемеченном» Юрьевском университете должны были начаться занятия, а преподавать

хирургию было, по существу, некому. К тому же профессор Бурденко пользовался в Юрьеве огромной популярностью, увольнение его вызвало в университете всеобщее возмущение.

Решено было «в виде исключения» вернуть Николая Ниловича на кафедру.

Как-то утром домой к Бурденко пришел профессор Цеге-Мантейфель.

—      Здравствуйте, Николай Нилович, — приветствовал он Бурденко, — я принес вам приятную весть.

—      Что, немецкие войска покидают город?

Цеге-Мантейфель принужденно улыбнулся:

—      Вы шутник, мой дорогой. Нет, новость совсем другого рода. Я пришел к вам со специальной миссией, по особому поручению...

Бурденко вопросительно посмотрел на старого профессора.

—      Да, — продолжал Цеге-Мантейфель, — германское командование поручило мне передать вам официальное приглашение вернуться в университет и занять свою кафедру.

—      Вернуться в университет? — переспросил Бурденко. — А зачем?

—      Как зачем? — удивился Цеге-Мантейфель. — Чтобы снова работать, читать лекции, оперировать, заниматься наукой. Я надеюсь, вы не собираетесь все время сидеть дома? Или, может быть, вы хотите бросить хирургию?

—      Нет, хирургию я не брошу, — ответил Николай Нилович, — но в университет работать не пойду.

—      Но почему же?

—      Так. Не могу жить под солдатским сапогом, — Бурденко взглянул в окно. — Вот видите — идет немецкий патруль. Сегодня они ходят по улицам, а завтра придут в университет, начнут допытываться — а благонадежен ли этот русский профессор, не большевик ли он?

—      Какое нам, ученым, дело до того, какая нынче власть? — отмахнулся старый профессор. — Наше дело — чистая наука, политикой пусть занимаются другие...

—      Простите, уважаемый профессор, — возразил Бурденко, — я с вами не согласен. Политика и наука — неотделимы...

—      Так рассуждают только большевики! — тотчас перебил его Цеге-Мантейфель.

—      И, наверное, правильно рассуждают...

Старый профессор усмехнулся.

—      Ваши утверждения, Николаи Нилович, сугубо теоретичны. Вот если бы вы побывали в «революционной России», увидели, какие эти ваши большевики варвары, как они разрушают цивилизацию, — вы рассуждали бы иначе.

—      А я как раз собираюсь в эту страну революции и варваров, — сказал Бурденко.

Цеге-Мантейфель опешил.

—      Вы, конечно, шутите, Николай Нилович? — неуверенно спросил он.

—      Ничуть, — ответил Бурденко. — Ученый должен всегда идти со своим народом. Я еду в Россию.

Цеге-Мантейфель, казалось, потерял дар речи. От удивления он не мог вымолвить ни слова. Наконец он заговорил:

—      Николай Нилович, здесь перед вами открывается блестящая карьера. Вам гарантируют кафедру в университете, вам создадут все условия для научной работы. Вы будете творить в башне из слоновой кости. Какой ученый не мечтает об этом? А с вашими способностями можно сделать очень многое.

Профессор перевел дыхание я продолжал:

—      А что ждет вас в России? Там сейчас революция, взбунтовавшиеся солдаты и мужики режут, грабят и убивают...

—      Ваши сведения о русской революции почерпнуты из грязных источников, — перебил его Бурденко. — Вы не знаете главного: в России создается новый мир, там будущее. Я еду домой, в Россию, навстречу будущему.

...Много лет спустя, вспоминая это время, Николай Нилович писал в своих автобиографических записях:

«...В моей душе звучали общественные призывы и мотивы старой студенческой песни «Дубинушка». Я, распевавший эту песню в то время, когда «дубина» была только поднята, не имел права уклониться от реальности происходящего, когда она опустилась, нанеся сокрушительный удар. Если стать на почву конкретной действительности, то предо мной была дилемма: остаться в старом мире, где все привычно, где все известно, или пуститься в страну, где все непривычно, все неизвестно, все ново и где раздается грозный клич во имя иного будущего, представляющего антитезу прошлому. Я хорошо знал уклад жизни горожан в западных областях — типичных отображениях в уменьшенном размере больших буржуазных построений. Их идеология с особенной яркостью преломлялась в мечтах о «хорошем прошлом», у них все будущее позади... Без колебаний я ушел от них к себе домой, к народу, который дерзал и воплотил свои дерзания в невиданные в мире формы, наметив себе манящие дали...»