События, наполнявшие шесть с лишним десятилетий Корчака, хотя и не без труда, но поддаются реконструкции. Значительно сложнее воссоздать его психологический портрет: «Жест, да. В его жизни был жест… Но мысль… драматургию её возникновения, внутреннюю борьбу, внутренний разлад?», — выражает свои сомнения по этому поводу И.Неверли²³.

Характер Корчака — внутренне конфликтный. Человек зоркий, трезвый, он в то же время был склонен к утопиям. Постоянно пребывая среди людей, — он был бесконечно одинок, считал себя «человеком одинокого пути, индивидуальных решений и поступков»²⁴. Отец многим сотням сирот, он сознательно отказался от брака, от собственных детей — его единственным детищем была идея служения ребенку²⁵. Ценивший мельчайшие проявления жизни, он сам жил как аскет.

Биография его полна парадоксов.

Еврей по национальности, он принадлежал польской культуре, служил ей и приращивал ее — об этом убедительно свидетельствуют и его общественная деятельность, и его творчество. Однако с детства он носил в себе некий альтернативный мир, не совпадавший с польским, католическим, христианским. Как следует из «Дневника», одним из самых сильных впечатлений, вынесенных им из детства, было католическое рождество с захватывающим дух вертепом. Но в то же время в его памяти с детства и на всю жизнь запечатлелся и, может быть, определил его мрачное мироощущение другой факт: смерть любимой птицы-кенаря, на могиле которого нельзя было поставить крест и не только потому, — что кенарь — птица, но и потому, что он, принадлежавший еврею, сам еврей²⁶.

Совершивший в 1934 и 1936 гг. путешествие в Палестину, Корчак возвращается в Польшу, хотя Европа стремительно катится к войне, и нет никаких надежд на мирное развитие событий. Корчак не может остаться в Палестине, где «все чужое до отчаяния». Он возвращается в Варшаву и потому, что не считает возможным бросить свое дело. Он готов разделить участь своей страны — Польши. Но ему пришлось разделить участь своего народа — еврейского народа.

Размышляя о собственной национальной тождественности, Корчак склонялся к тому, что он поляк во всем, кроме веры, В гpaфe вероисповедание он традиционно писал: иудей. Но он не знал древнееврейского языка, языка Торы, и не посещал синагогу.

Верующий, который «не молится» — вспомним его замечательную книжку «Один на один с Господом Богом», имеющую подзаголовок «Молитвы тех, кто не молится» — Корчак обращался к Всевышнему без обычной мольбы о милости и снисхождении. В его молитве есть почтение, но есть и вызов, есть смирение и нет уничижения. Корчак — под стать ветхозаветным героям — бывает дерзок с Господом.

Корчак — верующий, но он на равных с Богом ставит ребенка. В драме «Сенат безумцев» он рассказывает о Боге, который убегает от грешных ладей. Но те всякий раз водворяют его на место — в храм. В конце концов Господь находит прибежище: рассыпавшись на мелкие бусинки четок, он навсегда поселяется в детской душе.

Воспитатель, поклонявшийся ребенку, обогативший педагогику множеством продуктивных идей, Корчак по образованию не был педагогом.

Он был врачом, но во имя педагогической работы отказался от медицинской практики.

Корчак — автор множества книг для детей и взрослых.

Писатель?

Думается, что прежде всего писатель.

Потому и сложилась легенда Корчака.

Мы старались показать объективные причины ее возникновения. Но, может быть, отчасти была в том и воля самого Корчака?

Это не значит, будто он рационально конструировал свою легенду — он только не был лишен свойственной художнику склонности к мифологизации собственной жизни, (именно эта страсть «глядеться в зеркало» чаще всего и рождает литературные легенды, т. е. циркулирующие в обществе представления о художнике, его жизни и творчестве, в которых подлинные факты соединяется с вымыслом.)

С первых шагов в литературе Корчак, хотя, вероятно, не вполне осознанно, начинает лепить свой образ. Он выбирает литературное имя — Януш Корчак (его подлинная фамилия Генрик Гольдшмит). Сам выбор в качестве псевдонима имени героя одного из произведений польского писателя Ю.И.Крашевского в известной мере случаен. Правда, некоторые исследователи связывают выбор молодым писателем польского псевдонима с его стремлением продемонстрировать свою лояльность во отношению к Польше. Это утверждение легко опровергнуть — ведь свои статьи на медицинские темы он подписывал подлинной фамилией. Показательным представляется факт обращения к псевдониму. Есть в нем желание утвердить себя в польской литературе, завоевать для себя место в польской духовной жизни, а также воля художника испытать то, что недоступно простому смертному, чисто художническое стремление присвоить себе функции Бога, сотворить себя.

Косвенно это подтверждает еще один факт. Корчак, будучи уже известным писателем, во второй половине тридцатых годов, ведет на радио популярнейший цикл передач «Шуточная педагогика. Беседы Старого Доктора». Придумывая для себя анонимное — «Старый Доктор», Корчак, полагаем, и на сей раз «был далек от прагматических соображений (не раздражать своей еврейской фамилией антисемитски настроенную аудиторию). Скорее, он опять творил свой обобщенный и вместе с тем неповторимый имидж. Такая «работа над образом», собственно говоря, и есть самомифологизация.

Корчак, несомненно, «беллетризовал» свою жизнь. И вновь мы говорим не о сознательной ее театрализации, не о «проживании» ее по законам искусства. Прилюдность частной жизни, провокация, вызов, богемные бдения никак не вяжутся о едва ли не монашеским существованием Корчака. Впрочем, будучи в общественном восприятии прежде всего детским писателем, Корчак и в литературе, и в литературной жизни стоял особняком, находился на периферии. Говоря о беллетризации, мы имеем в виду нечто другое: Корчак был плоть от плоти польской духовности первых десятилетий XX в., в которой причудливо соединились унаследованные от прошлого столетия позитивистские идеалы практической работы и романтический максимализм, радость от обретения независимости и разочарование социальной, политической, экономической ситуацией молодого государства, для Корчака, как для поляка этой формации, Бездомные и Непреклонные С.Жеромского — герои, готовые беззаветно служить Родине и справедливости — были не столько литературными персонажами, сколько жизненной реалией. И образцом.

И для Корчака труд был его «единственным сокровищем», «печаль и труд» — так писал он в самой пронзительной из своих молитв — «Молитве воспитателя».

А то, что Корчак сам воплощал свои реформаторские идеи, способствовало естественному, органическому слиянию его «малого дела» и его творчества, слиянию в одно целое, которое и было его жизнью.

Важно и то, что «дело» Корчака было новым, оригинальным, его Дом сирот не был обычным убежищем для несчастных, он был оазисом справедливости, демократии, равенства детей и взрослых. И, конечно, он привлекал внимание, широко обсуждался. Корчака и критиковали, и превозносили — так или иначе, но жизнь его была на виду, и в общественном сознании его образ, образ человека, преданного идее, сложился еще до войны.

В создании и распространении этого образа значительную-роль сыграли многочисленные воспитанники Корчака. Рассеянные по всему миру, они были носителями его идеалов и… его легенды.

Но, думается, в первую очередь мифологизации Корчака способствовал тот факт, что он жил не только в воспоминаниях друзей, соратников, учеников, но и в своих собственных произведениях — реальных, живых текстах.

Книги писателя Корчака оказались прочнее, долговечнее его Дома сирот.

Более того, рискнем предположить: не будь книг Корчака, не было бы и легенды Корчака. Именно творчество — не житейская история, не общественная и не профессиональная деятельность Корчака стали ее краеугольным камнем.

Возможность интерпретировать жизнь Корчака через созданные им тексты, а последние читать сквозь призму его поступков, как бы поверяя «этику» «эстетикой» и наоборот, как бы не делая для них различия, давала тот особый угол зрения, тот особый фокус, который а порождая и формировал легенду.