любовница и государственный советник Лефевр. <...>

19 января.

<...> Вид бедняка всякий раз внушает мне чувство грусти,

которое уже не покидает меня в течение всего дня.

Чем определяется политический талант или гений? Боль

шими ошибками, совершенными на большом поприще. Погу

бить великое государство — значит быть великим государствен

ным мужем. То, что он, падая, увлекает за собой, оказывается

мерой его величия. <...>

Тратить деньги — вот к чему сводилась жизнь в XVIII веке.

Собирать их — вот к чему сводится жизнь в веке нынеш

нем.

329

Во сне меня преследует Национальная гвардия, которая

является мне в облике г-на Прюдома, сражающегося при

Фермопилах; проснувшись, еще в постели, я думаю о будущей

книге — это история одной жизни, — я покажу все терзания, все

бесчестные поступки, все гадости, через которые заставляет

пройти человека цивилизованное общество, не допускающее,

чтобы кто-то смел быть никем, чтобы он не желал быть ни изби

рателем, ни присяжным,— кем бы то ни было.

29 января.

< . . . > Сен-Виктор начисто лишен какой-либо наблюдатель

ности, у него отсутствует способность понимать и чувствовать

людей и явления жизни. То, что он считает своим жизненным

опытом, целиком почерпнуто им из книг. Поэтому о людях и яв

лениях он судит по их изображению в искусстве. Образ для

него — зеркало; он видит жизнь только отраженной. <...>.

В XVIII веке вельможа был олицетворением безрассудства,

разврата, расточительности, прихотей изящного порока, благо

родного и тонкого распутства. В XIX веке вельможа — меща

нин. Что олицетворяет он собой теперь? — Семью, сбережения,

буржуазию. Он утратил пороки своей касты, а вместе с ними и

достоинства своего сословия.

Если в лице человека есть какие-либо черты, напоминающие

Дон-Кихота, ему обязательно присущи и некоторые благород

ные черты его характера. <...>

Захмелев, мы обычно начинаем сочинять вслух какой-нибудь

памфлет, всякого рода дерзкие, полные иронии и гнева преди

словия, которые никогда не будут написаны. Где-то очень глу

боко мы храним в себе изрядный запас злости, презрения, стра

стного гнева, — в обычное время чувства эти сдерживаются

врожденной вежливостью и хорошим воспитанием; в минуты

возбуждения они вырываются наружу. <...>

Январь.

< . . . > Искусство не едино, или, лучше сказать, нет одного

искусства. Японское искусство — такое же великое искусство,

как и греческое. Что такое греческое искусство, в сущности го

воря? Реалистическое воспроизведение прекрасного — и только.

В нем нет мечты, нет фантазии. Одна лишь абсолютная пра-

330

вильность линий. В его способах изображения природы и чело

века нет той крупинки опиума, которая так чувствуется в япон

ском искусстве и так сладостно волнует душу. < . . . >

То, что происходит в наши дни, — еще не нашествие варва

ров; это нашествие шарлатанов. < . . . >

Как видно, бог придавал немалое значение нашей братской

связи, если заставил нас платить за это столь дорогой ценою,

обременив нас всеми тяготами жизни и наделив утонченностью

нервов, вкуса, ума и чувств, составляющей наше несча

стье. <...>

6 февраля.

Видел сегодня в предместии Сен-Жак девочку — что за

глаза! Горячий взгляд их на мгновение встретился с моим,

и меня словно обдало жарким светом. Чудо, красавица, настоя

щая заря! Нечто ангельское — и в то же время возбуждающее,

нечто целомудренное — и в то же время бесстыдное. Эта дев

чушка и еще та, другая, такого же возраста, которую я видел

как-то в Байях пляшущей тарантеллу среди развалин древнего

храма, принадлежат к тому женскому типу, который с первого

взгляда словно пронзает насквозь. Как бы ни была очарова

тельна взрослая женщина, в ней никогда не может быть такой

победоносной прелести. Поистине ангельский возраст жен

щины — это полудетство, когда улыбка ее — словно цветок,

румянец — алая роза, взор — утренняя звезда!

Живопись — это низший вид искусства. Ее цель — передать

материальное. А насколько верно подражает она действительно

сти? Поставьте картину рядом с тем, что она изображает, ря

дом с реальным, рядом с жизнью: что такое солнечный луч,

изображенный на полотне рядом с настоящим лучом солнца?

Напротив, преимущество литературы в том, что ее поприще, ее

область — нематериальное.

Когда-нибудь окажется, что наше время — гнетущее, ско

вывающее, наполняющее нас стыдом и отвращением — имеет

свою хорошую сторону: наш талант сохранится в нем, словно в

уксусе. < . . . >

12 февраля.

<...> В наши дни наблюдается какая-то болезненная лю

бовь ко всему болезненному. В живописи нравятся плохие кра-

331

ски, плохой рисунок, все незаконченное, словом, Делакруа. Меж

тем как у нас есть искусство Гаварни, исключительно здоровое

и гармоничное, гораздо большим успехом пользуется Домье,

в котором чувствуется что-то разбухшее, апоплексическое.

Среди ценителей искусства появились особые люди — утон

ченные, рафинированные, изощренные любители вычур, кото

рым мило лишь то, что сделано небрежно, кое-как. По мере

того как Мишле все больше разлагается как писатель и, роясь

в навозе истории, лопатами выгребает оттуда вязкую массу

мертвых фактов, чтобы ляпать ее на бумагу, как ему взду

мается, назло синтаксису, даже не заканчивая фразы, — он вы

зывает все большее восхищение. Бодлер поднимает целую бурю

восторгов.

16 февраля.

Флобер рассказывает, как однажды он просидел над «Са-

ламбо» тридцать восемь часов подряд и дошел до такого изне

можения, что когда попытался за обедом налить себе стакан

воды, то оказался не в силах даже поднять графин. < . . . >

Главный признак проститутки — полная обезличенность.

Это уже не личность, а единица некоего стада. Она до такой

степени утрачивает свое «я», то есть перестает сознавать себя

как нечто обособленное, что за обедом в публичных домах девки

то и дело запускают руки друг другу в тарелку, не отличая

своей от чужой. У общего котла они составляют одно существо.

19 февраля.

< . . . > Я убежден, что от сотворения мира не было еще на

земле двух других людей, подобных нам, — людей, которые так

всецело были бы захвачены, поглощены мыслью и искусством.

Когда нам приходится сталкиваться с тем, что не имеет отноше

ния к мысли, к искусству, у нас такое чувство, будто нам нечем

дышать. Книги, рисунки, гравюры — вот чем замыкается наша

жизнь, наш кругозор, ничего другого для нас не существует.

Мы перелистываем книги, рассматриваем картины — только

этим мы и живем. В этом сосредоточено для нас все — «Hic

sunt tabernacula mea» 1. Ничто не способно отвлечь нас от этого,

устремить к иному. Мы свободны от тех страстей, которые за

ставляют человека покинуть библиотеку или музей, уйти от со-

1 Здесь: «Тут жилище мое» ( лат. ) *.

332

зерцания, раздумья, наслаждения мыслью, линией. Политиче

ское честолюбие нам неведомо; женщине в нашей жизни отве

дена наипростейшая роль — раз в неделю отдавать нам свое

тело.

20 февраля.

< . . . > Кремье при смерти. Знаменитый писатель париж

ского театра Буфф даже в предсмертном бреду, даже в агонии