лекционер, спекулирующий картинами, один из авторов Вто

рого декабря и «Господина Шу-Флери» *, занятый делами, до

стойными аукционного оценщика, и сочиняющий музыку,

способную усладить Фарси, безвкусный прожигатель жизни,

чистейшей воды парижанин, которому так по душе остроты

Кремье, что он берет его с собой в деревню в качестве шута.

Этот мирок, эти пошлые субъекты, эта подрастающая моло

дежь, новое литературное поколение, которое словно и рождено-

то между Водевилем и Биржей, а потому способно лишь инте

ресоваться, почем нынче платят за куплет, все эти признаки

нравственного падения у тех, кто сейчас на виду, кто развивает

свою деятельность, кто обретает имя и публику, вся та грязь,

в которой мы вынуждены копаться, говоря о них, — наполняют

нас тоскою, отвратительны нам до тошноты.

322

Мы развеселились немного, лишь заговорив о простаке

Пеньоне, издателе «Прессы». Гэфф и Сен-Виктор убедили его,

будто «Прессу» собирается купить некий богатый перс, но что

при этом он намерен выпускать газету с гербом Персии —

львом, пожирающим солнце. И это еще не все — он будто бы

хочет вдобавок, чтобы год на газете указывался отныне по ле

тоисчислению Хиджры! * Каково-то будет подписчикам!

Театр и газета — вот, в сущности, два важнейших источ

ника безнравственности литературы, две важнейшие отрасли,

где особенно сказывается ее вырождение. <...>

17 октября.

Видел Жанена в его загородном доме. Он подарил мне свой

«Конец одного мира» *. Об этой книге, — а это не книга худож

ника и не книга ученого, а просто нескончаемый понос слов и

имен, энциклопедия в духе г-жи Жибу и г-жи Поше, — он ска

зал, что ее большое достоинство (и, прибавим, единственное) —

живой, разговорный язык; недаром он всю ее от начала до

конца продиктовал жене. Он прав, книга производит впечатле

ние живого разговора, но надо бы научиться разговаривать, как

Дидро!

Вечером — премьера в театре Амбигю; * по ходу пьесы там

тонет женщина, зритель видит все это воочию: женщина барах

тается в воде, то погружаясь, то выплывая, — словом, показы

вается трюк утопания. Будущее театра принадлежит машини

стам сцены. <...>

Сегодня, проходя по Монмартру, я обратил внимание на вы

веску, красующуюся над окном какого-то сапожника: «Уничто

жение пауперизма». Это просто великолепно! Прочесть на вы

веске какой-то лавчонки что-то вроде заглавия статьи Бодрий-

яра или темы заседания Академии нравственных и политиче

ских наук — такое возможно только в XIX веке.

Чем больше я занимаюсь XVIII веком, тем больше убеж

даюсь, что основным смыслом его и целью было развлечение,

удовольствие, точно так же как смысл и цель нашего века —

обогащение, деньги.

Понедельник, 28 октября.

Сент-Бев, предупредивший нас письмом о своем визите,

явился к двум часам. Это человек небольшого роста, круглень

кий, несколько уже отяжелевший, почти мужиковатый с виду;

21*

323

одет просто и непритязательно, немного под Беранже, без ор

денов.

Высокий плешивый лоб, переходящий в белую лысину.

Большие глаза, длинный, любопытствующий, сластолюбивый

нос, рот большой, некрасивого рисунка, слабо очерченные губы,

широкая белозубая улыбка, острые скулы, торчащие желва

ками; есть во всем этом что-то жабье; вообще вся нижняя часть

лица — розовая, полная. Производит впечатление умного про

винциала, только что вышедшего из своей библиотеки, где он

проводит дни затворником, но где, однако, имеется чуланчик

с запасом доброго бургундского; он весел и свеж, у него белый

лоб, а щечки горят от приливающей к ним крови.

Словоохотлив, говорит легко, словно чуть-чуть касаясь ки

стью полотна, — так какая-нибудь женщина пишет мелкими

мазками хорошенькие, хорошо скомпонованные картинки. Рас

сказы его заставляют вспомнить наброски Метсю, только неза

конченные, без смелых бликов. Умно распределены оттенки,

есть своеобразие в его остроумии.

Заговорили о его портрете Луи-Филиппа; * по этому поводу

Сент-Бев передает якобы из достоверного источника, что гене

рал Дюма в августе 1848 года переслал г-ну де Монталиве соб

ственноручное письмо Луи-Филиппа, в котором тот просит

Национальное собрание сохранить за ним его имения, как при

надлежащие «старейшему генералу армии, начало деятельности

которого восходит к самой Революции» *. Монталиве бросил

письмо в огонь. «Непременно напишу об этом, — добавляет

Сент-Бев, — Луи-Филиппа я видел только однажды, когда меня

представляли ему в качестве новоиспеченного академика. Со

мной вместе были Гюго и Вильмен. Луи-Филипп горячо жал

Гюго руку и благодарил за то, что тот в своей речи упомянул

мнение о нем Наполеона *. Затем был разговор относительно

Французской академии, которую назвали древнейшей; он ска

зал на это, что академия delia Crusca * древнее нашей. Король

мог бы этого и не знать! Он назвал даже дату основания. Г-жа

Жанлис сумела вложить все это ему в голову... Что касается

слова башка, то вовсе не я его выдумал, как утверждает госпо

дин Кювилье-Флери; это выражение Виктора Кузена — он ска

зал мне однажды, указывая на павильон Тюильри, ныне уже

снесенный: «Неплохая голова, а еще лучше сказать башка,

здесь обитает!»

Заговорил о «Сестре Филомене»: истинную ценность, по его

словам, представляют только те произведения, которые основы

ваются на правде, на изучении натуры; он-де не слишком лю-

324

бит вымысел в его чистом виде, и ему не очень нравятся кра

сивые сказки Гамильтона; в конце концов, он не очень уверен

в том, что древние действительно обладали пресловутым идеа

лом, о котором у нас столько твердят: они изображали реаль

ный мир, но все дело в том, что мир этот был прекраснее, чем

наш...

Говорит о женщинах, старых женщинах, вроде г-жи де

Буань, в которых только в удается ощутить подлинный дух

XVIII века. Еще он сказал, что поскольку мы, благодаря на

шим занятиям, все время живем в прошлом столетии, наша

жизнь, в сущности, может считаться за две, и потому можно

сказать, что в общей сложности мы вдвоем уже прожили сто

шестьдесят лет!

Мы показали ему один рисунок девяноста третьего года:

«Остров любви в Бельвилле». Он сказал: «Это напоминает мне

историю знакомства Сальванди с Беранже». Некий англичанин,

поселившийся во Франции после Реставрации, часто давал зва

ные обеды. Жил он в Бельвилле. Однажды, получив приглаше

ние отобедать у него, Сальванди отправляется в Бельвилль и

сталкивается на крыльце с каким-то человеком, уже давно

тщетно звонящим у дверей. Оказывается, что оба они невнима

тельно прочитали адрес, указанный в пригласительном письме:

англичанин уже четыре месяца как перебрался в Пасси. Тогда

они решают пообедать хоть где-нибудь, и обедают вместе, так и

не будучи представлены друг другу. Сальванди недоумевает по

поводу своего сотрапезника: в нем есть что-то простонародное,

но вместе с тем чувствуется и нечто очень тонкое. В середине

обеда незнакомец вдруг заявляет: «А теперь я спою вам пе

сенку, чтобы на душе стало веселее». Человек этот был Бе

ранже, в то время еще не пользовавшийся такой славой. «Об

становка — как раз для встречи с Беранже!»

Мы высказываем сомнение, действительно ли так уж была

заслуженна слава Беранже. «Да, он был далек от нас... Но вот

подите же, один человек чуть ли не каждые две недели присы

лает мне из Батиньоля какое-нибудь стихотворение Беранже.

И видно при этом, что здесь у него, — он ударяет себя по лбу, —