прошлого и настоящего предстают перед Гиппократом, воо

руженным трепаном, шприцами, гильотиной. На столе — зара

нее подписанные Вельпо чистые бланки свидетельств о

смерти.

Пока что мы идем завтракать в нынешнюю ординатор

скую — сводчатый, с нервюрами зал, расположенный ниже

уровня земли, где был когда-то погребальный зал для священ

ников.

Для нас нет салфеток, поэтому вместо них нам достают из

шкафа две наволочки. Практиканты, входя, снимают фартук и

вешают его на медную вешалку в виде гриба. Только дежурный

остается в фартуке; остальные двое вкалывают булавки каждый

в свою подушечку — у одного красную, у другого синюю.

За столом, считая нас, десять человек. Справа от Эдмона

сидит практикант, похожий на Руайе и такой же насмешник;

когда он смеется, у него на лбу обозначается толстая, как ве

ревка, вена. Рядом — завитой, выбритый, с лошадиной, почти

как у англичанина, головой, слишком большой для его тела, по¬

хожий на Караби. Дальше — худощавый, светловолосый, похо¬

жий на Жуффруа; он не снимает своего колпака, чтобы голова

не озябла. Потом брюнет с черной бородой. Потом Лабэд а, крас

нолицый, немного косоглазый, нескладно скроенный, с гусиной

кожей, как от холода, — мишень насмешек. Потом толстяк с

усиками — точь-в-точь китайский болванчик; лукавый взгляд,

колпак на макушке. Потом Симон — тощий, с птичьей головой.

Потом доктор — лицо молодого Санградо, мертвенно-бледное,

черная борода, черные волосы, черные глаза, очки. Наконец,

настоящий Сервен, добродушный здоровяк.

— Вельпо сегодня не приходил?

— Нет.

— Должно быть, с ним что-то стряслось...

— Может, у него воспаление легких?

— Да, он кашлял в последнее время.

— Но я вчера видел его экипаж на Елисейских полях.

— А где же такой-то?

285

— Сегодня он в Кламаре * на вскрытии.

От Кламара, который не надо путать с Кламаром близ

Парижа, разговор переходит на все парижские окрестности —

Медон, Вирофле, Буживаль, на идиллию, на дерево Робин

зона, — и все поочередно подвергается обсуждению. «А ведь

есть люди, которые побывали там только для того, чтобы по

баловаться с девчонкой!» Потом перескакивают на бал в Со:

практиканты, приказчики, и эти просьбы к мамашам о разре

шении пригласить их дочек.

— Совсем как бал в Со у Бальзака *, — говорит кто-то.

— Бал Мабиль был таким же двадцать пять лет назад, мой

брат видел его в те времена...

— Имярек назначен экономом третьего ранга.

— А!

— Значит, его понизили?

— А здесь второй разряд?

— Да.

— Вы знаете, что в Бисетре сокращают число практикан

тов? — Как? Почему?

— С таким-то просто невозможно ужиться!

— Я это испытал... На следующий день после дежурства

он тебя всякий раз вызывает из-за какого-нибудь пустяка. При

нем не жди медали по окончании года.

— Знаешь, у меня есть прекрасно препарированное сердце.

Если тебе нужно...

— Да, нужно.

— Кто такой этот доктор Фабрис, который пишет в «Меди

цинской газете»?

— Да ее владелец, все он же, Амедей де Латур!

— У кого есть дома последние номера «Газеты»?

— Кажется, у меня.

— Ты мне их принесешь, а?

Входит полный мужчина — свежеиспеченный доктор. Все

пожимают ему руку. «Будешь завтракать? — Ему освобож

дают место. — Поздравляем». — «Ну, меня это не очень-то ра

дует!» — «Неужели?» — «Знаешь, уехать из Парижа...» — «Куда

ты едешь?» — «В Мюлуз. Практиковать в провинции...» Вид у

него мрачный.

Говорят о сестрах, об одной сестре из монастыря св. Евге

нии, такой миловидной, несмотря на свой длинный нос, такой

изящной. Г-н Карвало, когда у него болел сын, каждый день

приносил ей букет цветов, пока мать настоятельница не запре-

286

тила ему это: «О, артисты никогда не платят, это уж известно,

они расплачиваются контрамарками!»

Потом принимаются вспоминать оргию, устроенную в поне

дельник по случаю проводов старого года.

— Ну Лабэда, ты слегка перебрал!

— Я?

— Должно быть, на следующий день тебя здорово мутило

с похмелья. Помнишь, как ты сказал официанту, который гасил

свет: «А почему это вы берете на себя роль нового Иисуса На-

вина»?

— Но ведь Иисус Навин, наоборот... — начал кто-то.

— Ну что ж, Иисус Навин остановил солнце, — говорил Ла-

бэда, — а официант...

— Остановил траты! — подхватывает доктор.

Доносится колокольный звон — в часовне отпевают покой

ника. Из окна видны похоронные дроги, ожидающие гроб. Сред

ство сообщения с вечностью.

— Ах, вот как! А что делали такой-то и такой-то?

— О, они-то вели себя хорошо. Сидели в уголке, а тому

только и оставалось, что снимать и протирать очки.

— Но ты-то! Сразу стало видно, что ты начинаешь пьянеть,

когда ты захотел чокнуться с газовым рожком...

— А я заметил, что ты нагрузился, когда ты сел играть в

карты: у тебя в руках были десятифранковые бумажки...

— Ты ведь знаешь, Лабэда, что эта помощница Соломен

ного чучела, которой ты прочел лекцию...

— Какую лекцию?

— Разве ты не говорил ей о Рабле?

— А, да, я прочел сногсшибательную лекцию...

— Так вот, эта женщина у тебя на совести!

— Как так?

— Ты ее убил... Ночью ее привезли в приемный к Пьерару:

апоплексический удар! На следующий день, в полдень, она

умерла. Видно, твоя лекция ударила ей в голову!

Потом Лабэда вызывают. Он возвращается: «Что собой пред

ставляет номер сорок девятый?» — «Почем я знаю? Я помню

больных по кроватям, а не по номерам!..» Он снова выходит.

Входит человек в черном кашне. Ему предстоит держать пятый

экзамен, и он пришел получить у практиканта сведения о боль

ных, о которых его будут спрашивать, — такие услуги здесь все

друг другу оказывают.

«Вот что, надо сходить к Вельпо. Если он киснет, мы сы

граем с ним в карты...» Доктор, попросив чернила и ручку,

287

примостился на краю стола и принялся делать на своей диссер

тации о бешенстве дарственные надписи товарищам по ордина

туре, спрашивая у них, как пишутся их имена.

В четыре часа мы возвращаемся в больницу послушать мо

литву; и при звуке тонкого девичьего, пронзительного и вместе

с тем певучего голоса коленопреклоненной послушницы, воз

носящей благодарение богу за страдания и предсмертные муки

всех этих несчастных, которые приподнимаются на кроватях

или подползают к алтарю, у нас дважды навертываются слезы

на глаза, и мы чувствуем, что изнемогаем от этого изучения

живой жизни и что пока с нас довольно, довольно!

Мы уходим оттуда и замечаем, что наша нервная система,

потрясенная и издерганная, — хотя мы этого не сознавали, по

глощенные наблюдением, которое требовало от нас духовного

и физического напряжения, — не выдержала всего того, что мы

видели. Идем по улице отупевшие и разбитые, словно провели

всю ночь на маскараде или за карточным столом; ни одной

мысли в голове, одни только образы. На душе уныло, словно

мы несем в себе больничную атмосферу. Вечером у нас до того

взвинчены нервы, что от шума упавшей вилки мы вздрагиваем

всем телом и приходим в раздражение, чуть ли не в ярость! Си

дим у нашего камелька, по молчаливому уговору не произнося

ни слова, и боимся пошевельнуться, как усталые старики.

27 декабря.

Это просто ужасно, когда вас преследует больничный запах.

Не знаю, сохранился ли он в самом деле или мне это только чу

дится, но приходится непрестанно мыть руки. Если ж перебить

этот запах духами, то их аромат, обостряясь и затем притупля