11 мая.

Как хорошо быть счастливыми! < . . . >

Эжен Перейр говорил Пасси: «В восемнадцать — девят

надцать лет я был добрым, но я уже чувствую, что становлюсь

неумолимым эгоистом, потому что живу среди людей, думающих

только о себе, вижу сделки и вращаюсь в мире сделок. Теперь

я готов все и всех растоптать ради своей выгоды. Ужасно го

ворить такие вещи, но это так». < . . . >

22 мая.

Теперь в нашей жизни остался только один интерес: волне

ние, которое мы чувствуем, изучая правду. Без этого — скука

и пустота.

Конечно, мы стремились, насколько это возможно, гальва

низировать историю и гальванизировали ее при помощи

правды, более правдивой, чем у других, мы воссоздавали ее без

прикрас. Ну, а теперь мертвая правда нам больше ничего не

говорит! Мы чувствуем себя как человек, привыкший рисовать

с восковых фигурок, перед которым вдруг предстали живые

модели, или, вернее, сама жизнь, ее дышащее горячее нутро,

ее трепещущие кишки.

25 мая.

Едем завтракать в Трианон, целой компанией, вместе с

принцессой Матильдой. Странные вещи бывают в жизни. Когда

мы приезжали сюда искать следов Марии-Антуанетты, мы ни

как не думали, что в хижине, нарисованной для нее Гюбером

500

Робером, мы будем завтракать в обществе принцессы из дома

Наполеона.

Вечером. — К концу обеда, за десертом, принцесса всегда

переводит разговор на любовь, на рассуждения о любви, на лю

бовную казуистику, — так и нынче она попросила каждого

сказать, что он больше всего хотел бы получить на память от

женщины. Каждый назвал то, что он предпочел бы: один —

письмо, другой — туфельку или волосы, третий — цветок;

я сказал: ребенка, — за что меня чуть не выгнали вон.

Тут Амори Дюваль, улыбаясь глазами и смущенно моргая,

что с ним всегда бывает, когда он говорит о чем-либо подоб

ном, сказал, что он всегда хотел и мечтал получить от жен

щины ее перчатку, сохраняющую отпечаток и форму ее руки,

рисунок ее пальцев. «Вы не знаете, — добавил он, — что значит

во время танца просить перчатку у женщины, которая не хо

чет вам ее дать. А потом, через час, она садится за фортепьяно,

она снимает перчатки, собираясь что-нибудь сыграть; вы не

сводите глаз с ее перчаток; она уходит, оставив обе перчатки.

Вы не хотите взять их сами. Гости расходятся, женщина воз

вращается, но берет только одну перчатку. Этим она подает

вам знак, и вы счастливы, счастливы!» Амори Дюваль очень

красиво рассказал все это.

После долгого разговора с Фромантеном, одним из самых за

мечательных собеседников в области искусства и эстетики, ко

торых я когда-либо слышал, мне кажется, что в художниках

есть что-то от последних богословов.

Он интересно рассказывал о себе, о том, что он ничего, ни

одного слова не знает о живописи, что он никогда не писал с

натуры, никогда не делал набросков, — он хотел просто смот

реть; лишь через несколько лет то, что произвело на него впе

чатление, он воскрешает в живописи или в литературе. Так, его

книги о Сахаре и Сахеле * были написаны, когда в его вообра

жении снова встало то, чего, как ему раньше казалось, он ни

когда не видел; все написанное в этих книгах — правда, но там

нет никакой точности; например, он в самом деле видел караван

вождя с собаками, но во время какого-то другого путешествия,

а не того, о котором он рассказывает.

Он сказал еще, что его большое несчастье — это несчастье

всех современных мастеров: он не живет в героические вре

мена живописи, во времена, когда умели писать большие по

лотна; и у него вырывается сожаление о том, что он не впитал

в себя традиций, что он не работал учеником в мастерской ка

кого-нибудь Ван дер Мелена.

501

26 мая.

< . . . > Сегодня утром к нам во двор приходит певец с гита

рой на широком ремне, перекинутом через плечо. Он поет, и

мне кажется, я никогда не слышал такого пенья. Это было

что-то итальянское, — улыбки, воркованье в безоблачном небе.

И все это неслось из седой бороды певца — теперь разва

лины, а когда-то красавца — и наполняло меня блаженством.

Я бросил ему пригоршню су. Когда он кончил и посмотрел

вверх, у нас почти что навернулись слезы на глаза, и мы же

стами посылали ему немое «браво».

Откуда это нежное и грустное волнение? От его музыки?

Но ведь она была веселой! Или, может быть, от мысли о пе¬

чальной судьбе артиста, опустившегося до того, чтобы чаровать

улицу? < . . . >

Любопытное явление нашего времени: самая положитель

ная, легче всего реализуемая ценность — это редкости, произ

ведения искусства. Они стали более надежной ценностью, чем

рента, земля, дом. Настоящий современный капитал основы

вается на прихоти. < . . . >

На днях наша экономка сказала нам, как неразумное суще

ство, неожиданно сделавшее открытие: «О, вы ломаете себе го

лову, чтобы разгадать тайну природы, но вам никогда ее не

разгадать!» Тайна природы — какие это слова! Сколько неяс

ного будоражат они в мыслях этой женщины по поводу наших

занятий.

Мое изречение, имевшее большой успех на одном из обедов

у Маньи: «Бодлер? Да ведь это Беранже в Шарантоне!» *

1 июня.

Кажется, я забыл упомянуть, что на днях отказался от

брака, который принес бы мне двадцать пять тысяч ливров

ренты, — и точно так же отказался бы от брака с приданым в

сто тысяч ливров ренты.

6 июня.

Мы начинаем чувствовать презрение, отвращение к нашим

сотрапезникам у Маньи. Подумать только, что здесь собираются

самые свободные умы Франции! Конечно, большинство из них,

от Готье до Сент-Бева, люди талантливые. Но как мало у них

502

собственных мыслей, мнений, основанных на их собственном

ощущении, собственном чувстве! Какое отсутствие индивидуаль

ности, темперамента! Как все они по-мещански боятся пере

хватить через край, боятся передовых мыслей!

Сегодня вечером нас чуть не побили каменьями, когда мы

сказали, что у Эбера, автора «Отца Дюшена», — которого,

кстати, никто из сидевших за столом не читал, — был талант.

Сент-Бев заявил, что об отсутствии таланта у Эбера свидетель

ствует его непризнание современниками!

Все это — слуги ходячих истин, предрассудков, возведенных

в закон, Гомера или принципов 1789 года, изысканные и обра

зованные Прюдомы. Поэтому теперь мы говорим там мало и

подкрепляем личные мнения всяческими ссылками, пренебре

гая возможностью удивлять сотрапезников совершенной само

стоятельностью наших взглядов.

В известном возрасте человек, быть может, поступает

мудро, не говоря о том, чего не знает, потому что он этого не

знает, и умалчивая о том, что знает, потому что он это

знает. <...>

Барбизон, 14 июня.

Роману — вся подлинная правда; театру — вся фантазия,

но фантазия, которая прячется в современной жизни. <...>

16 июня.

Большая прелесть этих мест состоит в том, что здесь не

возможно тратить ни время, ни деньги.

Существует только два сорта книг: те, которые пишешь

для публики, и те, которые пишешь для себя. < . . . >

Париж, 3 июля.

< . . . > « П о л ь и Виржиния» — это первое причастие любов

ного влечения.

Трувиль, 10 июля.

<...> Лазурь, солнце, краски Средиземного моря не подхо

дят для океана. Ему нужны серые тона, дождь, желтая мутная

вода, сумрачная погода, хмурое небо.

503

Как-то вечером — небо цвета графита, словно луженое, лило