ров и просит нас прийти к нему поговорить по поводу его статьи

о Гаварни.

После нескольких слов о биографии Гаварни переходим к

литографиям, к рисункам. Велико же наше изумление, когда

мы видим, что Сент-Бев читает подписи под рисунками про

тивно их смыслу, калечит их, ничего в них не понимает, прояв

ляет невежество в отношении парижских словечек. Он спраши

вает нас, что такое план, мы объясняем ему это, упоминаем о

тетушке, но и это слово ему так же незнакомо, как слово гвоздь *.

В самом рисунке он ничего не видит, ничего не замечает,

не схватывает содержания нарисованной сцены, из диалога в

подписи не понимает, кто же именно говорит. Он доходит до

того, что тень одного из персонажей принимает за персонаж и

со смешным и сердитым упрямством утверждает, что видит

трех действующих лиц.

Ему нужны всякие пояснения, он их впитывает, записывает.

Он цепляется за каждое оброненное нами слово, чертит каран

дашом заметки на листке бумаги и строит на нем свою статью

1 О своем личном деле ( лат. ) .

426

при помощи нескольких точек опоры, набрасывает ее план в

виде какой-то сороконожки. Он осведомляется о других худож-

никах-бытописателях. Мы говорим ему: «Авраам Босс!»

— Какой это эпохи?

— Фрейдеберг.

— Как вы сказали?

— Фрейдеберг.

— Как это пишется?

И так все. Он ловит, схватывает, проглатывает наспех, хва

тает на лету ваши идеи, ваши слова, ваши знания, ничего не

понимая и не усваивая всего этого. Мы испуганы и сконфужены

глубиной невежества, скрытого в недрах этого человека: он

ничего не понимает, обо всем осведомляется, все высасывает

из разговоров, мастерит статьи в направлении нужном жур

налу, спасается тем, что пользуется услугами специалистов,

друзей, близких.

Послали за экипажем для нас, мы ожидаем в гостиной, она

выходит в унылый садик Сент-Бева — садик трапписта. На

столе бюст принцессы работы Карпо — гипс, покрытый стеа

рином, — сочная и полная движения скульптура в стиле Гу-

дона.

Говорит нам о тех, кто его окружает: что ему нужны все

эти домочадцы, что оживление за обеденным столом рассеивает

одиночество, которым он слишком много пользовался в свое

время, так что теперь оно внушает ему ужас. Говорит о грусти

одиночества, о грусти его воскресных вечеров в былое время:

«Я знал много женщин из общества, но что им было до моих

воскресных вечеров?»

15 июля.

< . . . > Взор женщины, эта способность все сказать без

слов, — какая тайна! Когда-нибудь написать об этом две-три

страницы. < . . . >

В поезде, в уголке нашего вагона, сидит старик, у него офи

церская розетка Почетного легиона, красивая голова старого

военного. На шляпе — траурный креп. Он печален, той острой,

поглощающей всего человека печалью, которая бывает после

похорон близкого существа. Это чувствуется, в такой скорби

есть что-то вроде электрического заряда. Мы спрашиваем, не

беспокоит ли его табачный дым. Сначала он ничего не слышит,

потом, услышав нас, делает жест, говорящий о полном безраз

личии, точно ему все — все равно и он ничего не чувствует. Мы

427

видим, что он глотает слезы, видим, как нервно дрожат от горя

его руки.

В Батиньоле он сходит, поднимается с трудом, резким уси

лием. Весь день преследовала меня тень этой старческой скорби.

И от всего того, что мы видели, мы сами стали печальны. Нас

охватило возмущение против бога, который создал и смерть, и

страдания живых людей; возмущение против бога, который злее

человека и приносит горя еще больше, чем люди. Человек, что

создал он плохого, злого, жестокого? Войну и правосудие — вот

и все. Если была бы только смерть, это еще куда ни шло, но

болезни, страдания, горе, все муки жизни! Быть всемогущим

и создать все это! Вот мысли, которые помимо нашей воли цеп

лялись одна за другую. < . . . >

Пятница, 17 июля.

В Нейи, у Готье.

Половина девятого. Он за столом. Он обедает не ранее

восьми часов. С ним сын и две дочери в платьях с короткими

рукавами; кокетливым движением девочки берут раков, полное

блюдо которых стоит посредине стола, грызут их с хрустом,

досадуя на скорлупу, и отбрасывают ее как-то по-кошачьи.

Они оборачиваются в нашу сторону, хотят что-то сказать, при

этом одна просовывает головку под голову другой, — устроив

такую этажерку, они гримасничают и смеются; рассказывают

про китайца, с которым вчера обедали, отправившись за пода

ренной им туфелькой китаянки. Бормочут китайские слова,

услышанные от него. Все это, как некий восточный аромат,

идет к ним, красивым и шаловливым восточным женщинам

Парижа, — у них в движениях чувствуется ласковая изнежен

ность, они покачивают станом, как те женщины из гарема, при

вычно ласковые красивые животные, которых раджа Лахора

отстранял рукой во время визита князя Салтыкова *. Минутами

кажется даже, что девочки — порождение той тоски по Востоку,

которую испытывает их отец.

И вместе с тем на столе появляются блюда космополитиче

ской кухни: шпинат, приправленный растертыми зернами абри

косовых косточек, сабайон, — Готье счастлив, наслаждается, ест, говорит, шутит, он забавно добродушен, обращается к горнич

ным с комической торжественностью — он весь расцветает, как

Рабле в кругу своих.

Встают из-за стола, переходят в гостиную. Девочки ти

хонько, мило тянут вас в свои полутемные уютные уголки,

точно хотят с вами чем-то поделиться. Старшая читает по бук-

428

вам китайскую грамматику, приносит сделанную ею из брюквы

скульптуру «Анжелики» Энгра; скульптура уже пересохла, и

ничего нельзя разглядеть. Сколько смеха!

В это время вернулась жена Готье со своей подругой, ста

рой актрисой, и мужем актрисы, офицером, которого та на себе

женила. И вот начинается великий кулинарный разговор...

Актриса — женщина полная, вроде тех полных женщин легкого

поведения у Бальзака, которые все умеют и так хорошо готовят

лакомые блюда для своего любовника. Самый крупный спор

идет о том, как варить раков. Вызывают кухарку и выправляют

ее укоренившиеся ошибки. Это совещание в стиле Иорданса,

причем Готье утверждает, что всюду можно хорошо поесть —

даже в Испании, если удовлетвориться пучеро, то есть ветчиной

с яйцами.

После этого сразу же переходят к обсуждению книги Ре-

нана. Мы объединились с Готье в отрицании всякого литера

турного таланта у автора этой книги, в антипатии к Ренану

как к человеку, в отвращении к фальшивому вкусу Ренана и к

неопределенности утверждаемого им тезиса, к неискренности

и желанию обмануть самого бога, который и не бог и больше

чем бог.

— Книгу об Иисусе Христе надо было бы сделать вот та

кой, — говорит Готье.

И принимается рисовать образ Иисуса — сына продавщицы

в парфюмерном магазине и плотника.

«Никудышный человек, он бросает своих родителей, выстав

ляет свою мать и, окруженный шайкой негодяев, всяким подо

зрительным людом, могильщиками, девицами легкого поведе

ния, устраивает заговоры против существующего правитель

ства, — поэтому его и распяли, или, вернее, побили каменьями,

и очень хорошо сделали. Чистейший социалист, Собрие того

времени, он все разрушал, все уничтожал: семью, собственность;

он яростно нападал на богатых, советовал бросать своих детей,

или, точнее говоря, не делать их; распространял теории «Под

ражания Христу»; * был причиной всех ужасов, потоков