был бы, пожалуй, голосовать за Литтре. Он человек серьезный,

почтенный, у него большие труды. И, кроме того, я ему очень

признателен и очень его уважаю за то, что, упоминая о средних

веках, он всегда отдает должное германскому началу, которое,

благодарение богу, заложено в нашей расе. Оставляя в стороне

вопросы догмы и веры, мы должны признать, что католиче

ство — это, бесспорно, лучшее, что может быть, но для равно-

415

весия необходимо, чтобы в народах, исповедующих католицизм,

к латинскому элементу примешивался и элемент германский.

Без этого, взгляните-ка на упадок чисто латинских рас, юж

ных рас... Ну вот, Литтре и понял это. Тьерри, Гизо, Гepap —

всегда против варваров. Литтре — за них, и его точка зрения

безусловно верна... < . . . >

5 мая.

<...> На днях Обрие рассказал нам, что одна девчонка на

улице предложила ему свою сестру, тоже девочку, лет четыр

надцати, и сказала, что в экипаже надо подышать на стекло,

чтоб оно запотело и чтоб полицейскому таким образом ничего

не было видно.

11 мая.

Сегодня день обеда у Маньи. Мы в полном сборе: имеются

два новичка — Теофиль Готье и Нефцер.

Вейн сообщает мне, что статья некоего г-на Клемана, с ко

торым я незнаком, набранная и готовая к печати, задержана

Бюлозом, как слишком к нам благожелательная. От г-на Кле-

мана потребовали, чтоб он переделал статью, придав ей больше

строгости. Но г-н Клеман заупрямился, ушел из-за нас из жур

нала и отказался писать порученные ему отчеты о выставках

в Салоне. Журнал очень своеобразно проявил уважение к доб

росовестности критиков и симпатию по отношению к нам!

Разговор заходит о Бальзаке и задерживается на этом.

Сент-Бев нападает на него:

— Во всем этом нет правды, в Бальзаке нет правды... Он

гениальный человек, если хотите, но чудовище!

— Да ведь мы все чудовища, — вставляет Готье.

— Тогда кто же обрисовал наше время? Где, в какой книге

увидите вы наше общество, если уж Бальзак не дал его изобра

жения?

— Все это фантазия, выдумки! — раздраженно кричит

Сент-Бев. — Я знал улицу Ланглад *, — она была совсем не

такая.

— Но тогда в каких же романах находите вы правду? Не в

романах ли госпожи Санд?

— Боже мой, — отвечает мне Ренан, который сидит рядом. —

Я нахожу, что госпожа Санд гораздо правдивее, чем Бальзак.

— О! Неужели?

— Да, она изображает страсти, свойственные всем.

— Но страсти и свойственны всем!

416

— И потом, что за стиль у Бальзака! — бросает Сент-Бев. —

Все точно как-то перекручено, канатный стиль.

— Госпожу Санд будут читать и через триста лет, — про

должает Ренан.

— Как госпожу Жанлис! Она будет не долговечнее госпожи

Жанлис!

— Бальзак уже порядком устарел, — говорит Сен-Виктор. —

И кроме того, это слишком сложно.

— А его Юло? * — кричит Нефцер. — Это так человечно, так

прекрасно!

— Прекрасное просто, — бросает Сен-Виктор. — Нет ничего

прекраснее, чем чувства, изображенные Гомером, это вечно

юно. Согласитесь же, что Андромаха интереснее, чем госпожа

Марнефф!

— Но не для меня! — говорит Эдмон.

— Как не для вас? Гомер...

— Гомер у нас известен по поэме Битобе *, — говорит

Готье. — Только благодаря Битобе его и читают. Гомер совсем

не такой, прочтите-ка его в греческом подлиннике — это совер

шенная дикость, там люди вцепляются друг другу в волосы!

— Словом, Гомер описывает страдания только физические, —

говорит Эдмон. — А от этого до описания страданий душев

ных — бесконечно далеко. Самый незначительный психологиче

ский роман трогает меня больше, чем Гомер.

— О, как вы можете так говорить! — кричит Сен-Виктор.

— Да, «Адольф» *, «Адольф» трогает меня больше, чем

Гомер.

— Можно из окна выброситься от таких слов, — кричит

Сен-Виктор, тараща глаза. Попрали его божество, оплевали

его святыню. Он кричит, он топает ногами. Он покраснел, точно

дали пощечину его отцу. «Греки бесспорны... Он сошел с ума.

Можно ли на самом деле... Это священно...»

Стоит гул. Все говорят разом. Какой-то голос выкрикивает:

— А собака Улисса...

— Гомер, Гомер... — произносит Сент-Бев с благоговением

ораторианца.

Я кричу Сент-Беву:

— За нами будущее!

— Надеюсь, — грустно замечает Сент-Бев.

— Не смешно ли! — обращаюсь я к Ренану. — Можно спо

рить о папе и отрицать бога, касаться всего, оспаривать само

Небо, церковь, святое причастие, все, что угодно, но Гомер...

Не странны ли эти религиозные верования в литературе!

27

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

417

Наконец все успокаивается. Уже более мягко ссылаются на

три тысячелетия, что прошли с тех пор, как этот мифический

певец, носящий имя Гомера, превратился в прах. Сен-Виктор

протягивает руку Эдмону.

Но вот Ренан рассказывает, как он решил очистить свою

книгу * ото всех газетных выражений, стараясь писать на

языке XVII века, на настоящем французском языке, установив

шемся в XVII веке.

— Язык не может установиться раз и навсегда, вы не

правы, Ренан. Я найду в ваших книгах сотни четыре слов, ко

торые не относятся к семнадцатому веку.

— Не думаю. Я считаю, что на языке семнадцатого века

можно все выразить, все чувства.

— Но ведь у вас имеются новые идеи, и для них нужны

новые слова!

— Это тот язык, на котором надо писать, чтобы вас читала

вся Европа.

— Ни в коем случае, — возражает Готье. — Русские пони

мают только французский язык тех пьес, что ставятся в Пале-

Рояле.

— Но откуда вы берете этот язык. Укажите его границы!

— Сен-Симон не писал на языке своего времени!

— Да и госпожа де Севинье тоже!

На Ренана напали. Он пытается сопротивляться, — голос у

него слабый, раздраженный, визгливый; доказательства поверх

ностны, беспочвенны и ненаучны. Сент-Бев возбужден, насу

пился, на лбу залегла гневная складка, лицо раздулось, как

шар. Он наступает на Ренана, требует объяснений. Готье пере

крывает его голос громким криком, выставляет против него

образы, цитаты, мысли вольные до великолепия, здравый смысл

и научные истины в потоке непристойного красноречия, забав

ного, дерзкого, великолепного. Он расправляется со всем этим

веком, этими людьми, с этим языком, с париком Людовика XIV,

с Дворцом Инвалидов, с аббатом Сен-Сираном, Паскалем — на

стоящей задницей.

«Конечно, им хватало слов, что существовали в те времена!

Они ведь ничего не знали! Немного латыни и никакого поня

тия о греческом. Ни одного слова об искусстве. Они называли

Рафаэля «Миньяром своего времени». Ни слова об истории,

ни слова об археологии, ни слова о природе. Я ручаюсь, что

вы не сможете пересказать языком XVII века тот фельетон,

который я напишу в среду о Бодри... Язык Мольера? Да нет

ничего более отвратительного! Хотите, я напишу что-нибудь

418

не хуже Мольера. Его стихи — сплошной насморк... А кто еще?

Может быть, Расин? У него есть два прекрасных стиха. Вот пер

вый: «Ее родители — Минос и Пасифая» *. Только он никак

не мог найти рифмы — и рифмует «Пасифая» с «освобождая»

или чем-то вроде этого!.. Мольер — низкий шут со «склонностью

к угодничеству», так значится в пенсионном списке! * Он хуже

Дювера и Лозанна!»

— Вы правы, — подтверждает Сулье, будущий издатель

Мольера.

— Так опубликуйте же это!

Сент-Бев делает движение, желая заговорить, теребит свою

ермолку. Готье продолжает наступать против жалкого голоса и

жалких идей Ренана, наступать спокойным шагом слона,