Оказалось, что это попугай, которому Лами перекрасил перья.

Не за это ли Ламп получил орден Почетного легиона?..

Мало! < . . . >

Суббота, 27 декабря.

Оригинальность состоит вовсе не в том, чтобы искать ори

гинальное в Карфагене, а в том, чтобы обнаружить его рядом

с собой. Чувствуется в этом нечто провинциальное. Все равно

что отправиться на Восток ради того, чтобы удивить руанцев.

Я определил бы Флобера двумя словами: гениальный... провин

циал. < . . . >

ГОД 1 8 6 3

3 января.

У Маньи *. — Книги, которые мы пишем, жанр, в котором мы

работаем, все это, видимо, произвело на Сент-Бева боль

шое впечатление. Та атмосфера искусства, в которой мы жи

вем, смущает его, тревожит, влечет. Он достаточно умен, чтобы

понять, сколькими новыми красками способны обогатить рома

ниста и историка эти, доселе неизвестные в истории элемен

ты — и он желает быть в курсе дел. Он осторожно задает во

просы, пытается подбить на разговор, просит снисхождения к

его опубликованной в понедельник статье о братьях Ленен. Он

так мало знает, но рад был бы знать побольше... < . . . >

4 января.

<...> Просмотрел восемьдесят листов «Испанской войны»

Гойи. Кошмары войны. Особенно страшен один лист — он оста

ется в памяти, подобно жуткому видению, примерещившемуся

лунной ночью где-нибудь в темном лесу; изображен человек,

насаженный на сук дерева — совершенно голый, окровавлен

ный, с ногами, сведенными судорогой страдания. Агония пыт

ки лицо, искаженное непереносимой мукой, волосы дыбом;

одна рука отрезана по плечо, словно отломана рука у статуи.

Да еще рты, отверзтые в предсмертном вздохе, умирающие,

которые изрыгают кровавую рвоту на рядом лежащие трупы;

Испания... в виде нищего, чьи ноги под колесами лазаретной

тележки!

Ужасы — вот стихия Испании. Даже здесь, в творениях по

следнего ее великого художника — неумолимость инквизитора.

399

Каждый офорт испепеляет врага, предвосхищая суд потомства,

подобно тому как инквизиция сжигала еретика, прежде чем он

станет добычей адского пламени.

Обрие, который играет и теряет на бирже, рисует нам бир

жевиков как самых отъявленных грубиянов, каких видел когда-

либо свет. В них нет даже простой душевной широты: уж

от них не жди дружеской услуги! Никогда не посоветуют вы

годного дельца, не подскажут, как получше поместить капитал.

Деньги для них — нечто принадлежащее по праву только им

одним. Все они эгоисты, мужланы, хамы, взять хотя бы того,

которого прозвали «сто су в пристежном воротничке». Неко

торые из них заведомо, открыто ненавидят литературу и лите

раторов. < . . . >

11 января.

<...> Флобер рассказывает нам, как мальчиком он читал

книги, теребя себе волосы и прикусив язык, и до того углуб

лялся в чтение, что, случалось, вдруг сваливался на пол. Од

нажды, упав, порезал себе нос о стекло книжного шкафа.

У него в гостях молодой студент-медик, Пуше, который

очень интересуется татуировкой и рассказывает нам о всевоз

можных ее видах. Например, у одного каторжника на лбу была

татуировка печатными буквами: «Не везет», у другого — на

обеих ляжках по Голгофе, а у одной девки на животе — «Сво

бода, Равенство и Братство».

Черты вашего лица еще не передают вашего облика. Пере

смотрите чьи-нибудь фотографии, ни одна из них не похожа

на другую. < . . . >

12 января.

<...> Ах, какой успех мог бы иметь честолюбивый поли

тик, стоило бы ему только провозгласить такую точку зрения:

абсолютное равенство для всех перед лицом Церкви и Мэрии

при трех величайших событиях в жизни человека: рождении,

венчании и смерти. Равенство и бесплатность. Чудовищно, что

наряду с равенством перед законом, существующим если не на

практике, то хотя бы формально, и всюду объявленным, царит

400

самое чудовищное неравенство перед лицом бога. В церкви

должно быть одинаковое для всех крещение, одинаковое венча

ние и одинаковое погребение.

Какая в нас странная смесь аристократических вкусов и

либеральных идей! < . . . >

20 января.

В природе нет прямых линий. Это изобретение человечества,

может быть, единственное, принадлежащее собственно чело

веку. Греческая архитектура, построенная на принципе прямой

линии, абсолютно противоестественна.

Во все эпохи империй мода тяготеет к античности, к клас

сическим образцам. При тираниях порабощение распростра

няется даже на вкусы.

21 января.

< . . . > На этой неделе мы получили приглашение принцессы

Матильды провести у нее нынешний вечер. Мы думали, это

будет интимный вечер, такой же, как ее обеды по средам, тем

более что этот день совпадает с годовщиной *. Мы очень изуми

лись, увидя, что особняк ярко освещен, сквозь ставни проби

ваются огни большого празднества, а при входе — страж с але

бардой.

И вот, поздоровавшись с принцессой, мы входим в гостиную

с расписанными зеркалами: на их стекле — изображение Аму

ра, натягивающего лук. Мы укрылись за роялем, перед нами

плечи, шиньоны, волосы, скрученные на затылке и, как рукой,

схваченные гребнем, гладкие спины, бриллианты, гребень, укра

шенный ажурной золотой пластинкой, ветка белых цветов,

небрежно приколотая сбоку на голове. Прямо против нас, заго

раживая входную дверь, группа мужчин, изукрашенных наш

лепками, орденскими лентами, а перед ними — чудовищная

фигура с самым плоским, самым низменным, самым страшным

лицом, словно лягушачьей мордой: глаза в красных прожилках,

веки, похожие на раковины, рот, напоминающий прорезь в ко

пилке, притом же слюнявый, — настоящий сатир царства золота:

это Ротшильд.

Слева, у камина, — тут же, без подмостков, — Брессан и Мад-

лена Броан разыгрывают комедию-пословицу Мюссе. А справа

от нас, на красной шелковой банкетке с красной бархатной

спинкой, расшитой золотом, сидят принцесса Клотильда, похо-

26

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

401

жая на некрасивую горняшку, Императрица и Император, ipse 1

Наполеон III... император, весь на виду, как великолепная

мишень. Всегда в таких случаях мне приходит на память «Бал

Густава III» *, и моя мысль не без удовольствия останавли

вается на этом воспоминании. Я так и слышу выстрел, гул голо

сов, ахи женщин, вижу суматоху, вижу ярость полиции, по

спешное бегство сенаторов, вижу, как у многих дрожат на груди

орденские ленты, вижу лукаво помалкивающих лакеев, вижу,

как мысль об измене мгновенно возникает в мозгу у всех, слышу

первую волну гула, выкрики, шум голосов и, наконец, вопль:

«Vixit Imperator...» 2

Тут же, рядом с нами, Флобер. Наша троица представляет

собой группу оригиналов. Мы почти единственные без орденов.

И вот, глядя на нас троих, я думаю о том, что правительство

этого вот человека, юстиция этого самого императора, сидящего

здесь, которого мы почти касаемся локтем, привлекли нас к

судебной ответственности за оскорбление нравственности! Ка

кая ирония! < . . . >

25 января.

< . . . > Прочесть несколько сот древних авторов, занести на

карточки выдержки из них, написать книгу о том, какую обувь

носили римляне, или снабдить примечаниями какую-нибудь

надпись — это называется эрудицией. Это делает вас ученым,

вы пользуетесь всеми преимуществами. Вы — член Института,