кофейне театра Варьете; и ко всему этому примешивается еще

спиритизм. Ибо он еще и медиум! Ему, по его словам, является

Мюрже — дух Мюрже, произносящий загробные остроты!

Положительно интереснейший тип — этот человек, бывший

когда-то моим товарищем и другом; он — великолепное олице

творение литературного «дна», болезненного беспокойства всех

этих людей, в которых худосочный талант сочетается с гряз

ными вожделениями, с больной душой.

9 мая.

Путье пишет Христа по заказу одного кюре. Это Христос

для лореток и одновременно Христос-человеколюбец — более

удручающее сочетание трудно себе представить! Отсутствие

таланта в искусстве удручает еще больше, чем человеческие

страдания.

Вечер мы провели в какой-то студенческой кофейне в Латин

ском квартале; я почувствовал себя в провинции — те же гром

кие голоса, взрывы смеха, — а в нас, мне кажется, сразу при

знали парижан.

В мастерской, в раскрытой тетради эскизов, прочел следую

щий куплет:

Чтоб подмышки не потели,

Шей белье ты из фланели.

Ну, а ноги коль воняют,

Ничего не помогает.

У стены — череп, в обои воткнуты птичьи крылья, образуя

вокруг него как бы нимб. Развешаны этюды. Вместо двери —

большая рама с занавеской из коленкора, красного, как туника

в какой-нибудь трагедии.

Чтобы не тратиться на натурщика, Путье мастерит на по

мосте, какие бывают у скульпторов, модель своего Христа и дра-

346

пирует на ней мокрый носовой платок, устраивая складки на

греческий манер!

Вся обстановка напоминает комнату рабочего или, вернее,

холодного сапожника — любителя картин либо комнату при

вратника, собирающего картинки и литографии, которые он

гвоздями приколачивает к стенке. Что-то есть во всем этом в

высшей степени простонародное. Нантейль появляется из своей

конуры с совершенно обалдевшим видом, будто двое суток

проиграл в вист, — еле ворочает языком, глаза отсутствующие,

не знает, что говорит. Манера держаться: руки в карманах, по

ходка вразвалку — похож на рабочего, ступающего по ковру.

В нем в самом деле есть что-то от рабочего, так же как в дру

гих, — в Сервене, например...

Видел этюд женщины — великолепный, лучшее изображе

ние плоти, которое я когда-либо встречал, — полотно подписано

неизвестным именем — «Легрен». Это еще не имя, но, может

быть, завтра будет им.

13 мая.

После возвращения из музея Кампан а *. Восхищение древ

ними в значительной степени объясняется тем, что люди под

ходят ко всем этим реликвиям с тем же чувством, с каким смот

рели бы выставку произведений дикарей. Обнаружив в них

даже небольшую частицу искусства, они уже приходят в вос

торг и готовы пасть на колени.

Нам же это искусство антипатично. В античных художни

ках, в их произведениях отсутствует личное начало. Безличен

художник, безлично и прекрасное. Чувствуются эпохи, но не

чувствуются художники. Античность постигла и воплотила ве

личие, совершенство, абсолютную красоту в скульптуре, но

даже здесь античное искусство пренебрегает человеческим ли

цом, его выражением, характером. Это искусство обезглав

ленное.

Мне неприятна сама история античности. Нужно обладать

весьма неглубоким и малокритическим умом, чтобы плениться

ею и довольствоваться какими-то гипотезами, предположе

ниями, тщетно пытаясь заключить в свои объятия облако Прош

лого.

И в конце концов, какая это явная и чудовищная неспра

ведливость, — стоя перед витриной, посвященной Акрополю,

восхищаться какими-то обломками, какой-нибудь изящной ли

нией на куске греческой терракоты — и с пренебрежением от

носиться к Клодиону.

347

Я заметил, что для подлинной любви к искусству и уменья

ценить его необходим не только вкус — необходим еще особый

характер. Независимым в своем восхищении может быть лишь

тот, кто независим в своих мыслях.

20 мая.

<...> Вечером у Флобера слушали конец «Саламбо». Ос

новной недостаток этого произведения, и гораздо более важный,

чем всякие частные погрешности, — в том, что патетическое

здесь сведено к материи, а это возвращение вспять, возвраще

ние ко всему тому, что делает для нас поэму Гомера ниже про

изведений нашего времени; в романе изображены физические

страдания, а не страдания духовные; это роман о теле, но не о

душе человека.

21 мая.

<...> Когда нынешний бунт свободных умов против власти

всего прошлого — религии, папства, монархии и прочих форм

правления былых времен — закончится полным уничтожением

этого прошлого и сменится спокойствием, человеческий разум,

оказавшись без дела, выработает, будем надеяться, новый кри-

териум и обратит его против нелепо раздутых репутаций. Суж

дение великих умов нашего времени об умах прошедших столе

тий, ныне высказываемое только в узком кругу, непременно

выбьется тогда наружу и в свою очередь произведет револю

цию. Как будет выглядеть тогда слава Мольера рядом со славой

Бальзака? Не будет ли «Госпожа Бовари» объявлена выше

«Манон Леско»? Не померкнет ли слава всех наших лириче

ских поэтов перед славой Гюго? Кто сохранит неизменным свое

историческое место? — Рабле, Лабрюйер, Сен-Симон, Дидро...

22 мая.

< . . . > Поразительно, как преследует жизнь всех тех, кто

не идет проторенной дорожкой, кто сворачивает или стремится

свернуть на другие пути; всех тех, кого нельзя причислить ни

к чиновникам, ни к бюрократам, ни к счастливым супругам, ни

к отцам семейства, — тех, кто живет вне обычных рамок. Каж

дое мгновение, каждую минуту их постигает кара — в большом

или в малом, — и всякий раз кара эта кажется предусмотренной

некиим уложением о наказаниях для нарушителей великого за

кона — закона сохранения общества.

348

25 мая.

Сегодня в Булонском лесу видел ослепительную, переливаю

щуюся серебром и лазурью, наглую карету. Я спросил: «Чья

карета?» — «Госпожи Мирес» — был ответ.

В наши дни денежный мешок ведет себя точно так же, как

мог бы вести себя Людовик XIV с Великим Дофином *. Когда

сынок Ротшильда тайком от отца проиграл на бирже мил

лиончик, он получил от папаши-миллионера нижеследую

щее послание: «Г-ну Соломону Ротшильду надлежит сегодня

ночью прибыть в Феррьер, где его будут ждать касающиеся его

распоряжения». В Феррьере он узнает, что ему приказано от

правиться во франкфуртскую контору своего батюшки, где ему

предстоит щелкать на счетах. По прошествии двух лет он, счи

тая свою вину искупленной, пишет отцу. Тот отвечает: «Дело

г-на Соломона Ротшильда еще не завершено». И новым предпи

санием посылает сына в банкирский дом в Америку, еще на

два года.

3 июня.

Сегодня вечером я шел по предместью Сен-Дени; в полура

створенной двери колбасной лавки — красивая девушка, стоя

щая вполоборота; и было что-то удивительно рембрандтовское

в этом затемненном девичьем силуэте, — в этом изящном пятне

на фоне света и отблесков огня.

5 июня.

<...> После посещения музея Кампана. — Нет, положи

тельно греки и римляне вызывают у меня одно отвращение.

Искусство, вколачиваемое в нас с раннего детства. Прекрасное,

которому учат в коллеже. Академические народы, академиче

ское искусство, академические эпохи — все это продолжает су

ществовать только ради вящей славы престарелых преподава

телей и ради их окладов. Вся эта красота скучна, словно урок,

заданный в наказание, — и я берусь за альбом японского искус