Жизнь шевельнулась и поползла, и вошла в иссохшие травы и сучья в мгновенье ока. Она вернулась с первыми каплями дождя, мертвые семена впитали их — и милостью всеобщей тленности в Сахаре родилась жизнь. Испанский дрок на дне нижних оврагов вдруг зазеленел, испуская аромат моментально возникших мифических, райских цветов. Его словили ноздри девушек Сахары, истомившихся на пастбищах, и те закружились в вихре восторга, округлились их невинные груди, загорелись взгляды, взбунтовались станы в поисках любви, утраченной ими на семь тощих лет. Запела дивная пташка в груди ставшего юношей Адды и выпорхнула навстречу истомившимся юным девам.

Он решил забыть всех этих джиннов, засуху и тощих коров и любить, отдаться этому сезону любви, по которому изголодалась Хамада. Что проку, если жизнь вернется в Сахару, наступит период весеннего цветения — и не округлятся груди невинных дев, не раскроются чистые сердца, чтобы утолить мучительную жажду семи тощих лет и слиться воедино с сердцами отважных юных всадников Сахары в этом священнодействии любви?

4

Ни один всадник в Сахаре не может претендовать на то, что он благородный воин, отважный герой, или мужчина, наконец, если он не вкусил чуда любви. Известная поэтесса племени пробирается между палаток. Выискивает молодых аскетов, отвернувшихся от юных дев, — чтобы не ошибиться в сочинении стихов-осмеяний, тех насмешливых песен, которые запоют певуньи в первый час вожделенного праздника при свете молодой луны.

Молодой Адда получил по наследству этот страх позора, стыдливость перед насмешками поэтесс, он ответил этой пташке, забившейся в клетке, спать он ложился на открытых пастбищах, лежал, глядя в чистое небо. В очертаниях, бежавших прочь рваных облаков ему виделись округлые девичьи груди, набухавшие как грибы, и пышные девичьи косы, мелькавшие нитями в свете игривой луны над задремавшей пустыней. Он пристально вглядывался в изукрашенные лепестками цветов жаркие щеки и длинные стройные станы воображаемых девиц, словно фигуры робких антилоп, в нос ему бил буйный запах цветов испанского дрока — так что закрывались веки и голова кружилась…

Он тогда еще не знал, что церемония любви вступила в свои права еще до того, как он впервые встретит Танад на первом празднестве вожделения, который устроят девицы в новолуние.

Алиф: Танад — первая

Он слышал от парней, что она тайком сочиняет стихи. Молва наделяла ее в его глазах и даром волшебства. Она не была стройной, чтобы соответствовать меркам сахарской благородной красавицы. По понятиях жителей пустыни, все красивые девицы уже являются стройными. Средний свой рост она компенсировала очарованием. Изящностью речи, ее скрытой поэтичностью, очарованием черт лица и разреза глаз. В ее взгляде светилась смелость, непривычная для невинных девиц. На круглом девичьем лице было написано озорство и упорство. Заметил он ее в ночь праздника вожделения в окружении смешанной стайки девиц и парней. Они состязались друг с другом, загадывая головоломки и щеголяя способностью рифмовать строки. Он подошел к их кружку и присел неподалеку, скрестив ноги. Хамиду тоже пристроился рядом понаблюдать за состязанием вместе с ним. Поначалу он разглядывал приглянувшееся лицо девушки, затем прислушался к стихотворной манере Танад. Ее стихотворные строки в чем-то своей манерой и языком отличались от тех, что он слышал из уст других девушек племени. В них билась свежесть, чистота и смелость. Она раскрывала губы, обнажая два ряда белых тонких зубов, и поднимала при чтении голову, словно посылая улыбку луне, и только ей одной, затем вела смычок амзада по единственной его струне, извлекая звуки печальной мелодии, заставлявшей умолкнуть вопросы любопытных, силившихся разобрать смысл не всем понятных стихотворных бейтов. Танад довольно тонко использовала звучание этой печальной струны, чтобы не быть вынужденной растолковывать все подряд этим скверным подражателям, отвечать на все их вопросы и врать при этом. Дело в том, что на сей момент она не принимала еще решения посостязаться с известной поэтессой их племени.

Однако Хамиду, хитрая лиса, сидевший рядом с Аддой, то и дело склонял к нему свою чалму и снабжал каждый бейт надоедливым комментарием: «Это она сочинила. Клянусь тебе, этот бейт она сама сочинила». Или пуще того, издавал крик изумления, чтобы привлечь внимание к себе, а потом шептал Адде на ухо: «Это она только что сымпровизировала», и подкреплял свою клятву новым криком. Адда отодвинулся от него, поближе в круг, задумав посостязаться в стихосложении.

Молодежь расступилась, давая ему возможность принять непосредственное участие. В глазах Танад загорелось любопытство, сверкнула озорная искра. Во взглядах сверстников он прочел насмешку и предсказание полного провала. Красавица также уронила скрытую улыбку, правда, вполне доброжелательную. За спиной Хамиду издал свой сдавленный смешок. Дурак!

— С чего начнем? — с приветливой улыбкой проговорила она. — С поэзии рыцарства и драки или с мелодий Сахары и терпеливой любви?

За этим вопросом последовал легкий смех, и она игриво ущипнула струну, звуки которой задели в его груди тоску былых поколений.

— А у бравого всадника разве есть право выбора в присутствии прекрасной девы? — проговорил уклончиво Адда, на что сверстники ответили одобрением.

Она начала с двух неизвестных набожных бейтов, потом присоединила к ним популярный третий, так что все составили небольшое единое стихотворение, наполнившееся суфийским содержанием: об ожерелье, которым рок сдавил шею пустынника, — одиночестве. И чтобы придать своей коварной касыде больший вес и трогательную перспективу и глубину, сообщить ей некое соответствие принципам поэзии пустыни, девушка снабдила ее мелодичными звуками амзада и речитативом «хали-хали», так что сымпровизировала в итоге целую песню.

Пришла очередь Адды. А когда он закончил, даже Хамиду не мог поверить своим ушам — настолько тонко была завершена тема.

В итоге их племя в самом начале молодежных состязаний получило хорошую новую песню!

…Она была весьма ценным дополнением к арсеналу уже признанной ими воинской поэзии. Никто из любителей стихосложения или из профессионалов, неважно, к какому кругу они бы ни принадлежали — девиц или парней, не знал, слыхом не слыхивал, откуда это Адда добыл такой боевой поэтический доспех. Хамиду оказался не в силах дать какое-то объяснение такому чуду. Его плотно окружили подростки, настаивая на том, чтобы выведать что-нибудь побольше о таинственных стихотворных дарованиях своего друга. Все заявляли, что вполне приучены выискивать новые, ранее не слыханные имена в ряду девушек-поэтесс, но никто из них не думал, что и парни могут скрывать от окружающих свои литературные таланты. Хамиду сказал: я не знаю. Он прекрасно знал, что ему никто не поверит. Луна не успела склониться к закату, азартное возбуждение сменилось усталостью, и он скрылся за холмами неподалеку, а Танад препоручила свою печальную струну очереднице-подруге, и в глазах ее блеснули слезы, прежде чем она покорилась и ушла прочь. Хамиду побежал догонять своего приятеля в сумраке ночных просторов с единственным надоедливым вопросом на устах: откуда тот взял все эти строчки?

В свой шатер молодой Адда вернулся все еще возбужденным. Несмотря на перенапряжение и усталость, загоревшийся уголек зари он встретил с открытыми глазами. В груди его вводила свои трели истомившаяся загадочная птица, с каждым часом крепчал голос юной любви.

На следующий день все становище говорило о ночи праздника, любопытные и очевидцы передавали друг другу сплетни о неслыханной победе и самые неожиданные толкования и сведения о таинственном источнике поэтического богатства.

Хамиду передал ему одно высказывание, гласившее, что он унаследовал свой завидный потенциал от бабки, которая исполнила свой обет, потому что заключила договор с джиннами. Старуха-колдунья завещала ему это дьявольское оружие, с которым ему можно покорять красавиц и притягивать сердца невинных дев. Историю слепили довольно быстро, и довольно внушительную, — она приписывала причину смерти бабушки совершенным ею просчетам и ошибкам во взаимоотношениях с жителями сокровенного мира, и ее постигло то, что должно было случиться со всякими авантюристами, какие являются из Марракеша или страны Шанкыт, когда совершают малейший промах — разбирают тайнопись на кладе, охраняемом непрерывно джиннами и маридами^[161]: они проваливают под такими людьми землю, устраивают землетрясения в Сахаре, поражают их различными недугами, чтобы те всегда служили напоминаниями об их поражении в таком противоборстве и возвращали их вновь и вновь к мысли о необходимости вернуть неизвестно какие клады и сокровища.