Говорит, значит: «Ты лягнула мое дитя, нужду мою себе прибрала». Я не поняла ничего. Вполне естественно, что я не поняла такого глупого обвинения. Да я не помню, чтобы хоть раз в жизни я муравья какого лягнула или пнула, чтобы хоть раз случилось, чтобы я руку протянула и что чужое себе присвоила. Видно, она разглядела у меня на лице это выражение отрицательное, и объясняет мне этак холодно: «Золотое кольцо на старом пепелище не брала несколько дней назад? Что, отрицаешь что ли, как слонялась по покинутому становищу без дела, в золе копалась да мазалась?» Я вспомнила про кольцо медное, говорю удивленно: «Я взяла кольцо металлическое, но никакого ребенка я там и следа не видела!» До этого момента мне и в голову не приходило, что моя собеседница из числа темных сил. А как она повернулась, хвост я у нее мерзкий увидала. Брови она свои этак изогнула и говорит в гневе: «Вы зрения лишены. Глаза у вас большие, только все вы — слепы. Ребенка не видела, а кольцо присмотрела. Говоришь, оно — медное, а как блестит да манит — небось, иначе руку бы не протянула. Вы все только на блестящие вещи взгляд обращаете. Ну, а существа матовые, тусклые, из плоти и крови — вы их не видите. Хитрые вы больно — видите только то, что видеть хотите». Она тут помолчала, потом продолжила уже другим тоном: «Золото — наш талисман. Наша твердыня. Наше писание. Вы на ясность Корана уповаете да на заклинания волшебные, а мы прикрываемся свечением господина всех металлов. Вы нас не замечаете и от нашего зла спасаетесь аятами, амулетами да хиджабами, а мы вас ослепляем сиянием, чтобы от вашего зла спастись. Верни амулет ребенку». И я ей обещала. Я сказала, что верну кольцо, как только пастух с вади вернется. Она отошла, и я увидела в сумерках позади у нее хвост этот мерзкий. Меня всю по коже пот прошиб, в дрожь бросило. Вспомнила я тогда, что не одни мы Сахару населяем. Я вспомнила, что в гости сюда явились к народу, который утверждает, что древнее нас, эти люди оспаривают у нас право на первородину. Они тягаются с нами во всем, несмотря на то, что мы раньше их маски придумали. Удивительно, как это я о них забыла во время спора нашего. А самое удивительное, что гурия мне говорит о каком-то страдании детеныша нечеловеческого, а я не пойму, что детеныш этот, если его не видать, так он, значит, порождение тех существ, что борются с нами за право обладания Сахарой. А потом я еще об одном вспомнила, что меня пуще прежнего огорчило: пепел. Пепел остывший — излюбленное их жилье. Никто не может найти объяснение этой сомнительной страсти. Как я это вспомнила — вся в лихорадке забилась. Много-много дней не вставая с постели провела. В белой горячке металась, бормотала, говорили мне, на непонятном языке в беспамятстве говорила — на хауса, значит. Видения у меня во сне были всякие — оазисы покинутые, неизвестные видала. Старухи меня навещали, гадалка и имам. Я тайну хранила, пока не встала на ноги. В ту пору дошли до меня вести с далеких вади — о гибели пастуха. Поняла я тогда, что обещание свое не исполню, пошла к гадалке. Я ей свою тайну поведала, попросила, чтобы меня не выдавала. Она мне долго рассказывала об их нравах, поступках, об их благородстве тоже, но испугала она меня сильно, сказав, что невыполненных обетов они не прощают. Я уж не знаю, сколько времени прошло, когда они в следующий раз навестить меня решили. В этот раз не черноглазая гурия ко мне вернулась, а явился господин ее страшный. В первый раз он безголовый пришел. Во второй раз злой великан передо мной вырос — и растаял в облаках. Больше я совсем радости не видала! Как повадились они ко мне ходить! Правда, надо признать, что они такие мягкие, обходительные были. Не угрожали ничем. Не ругались, не обзывались никак. Они меня не били, никакое вредное оружие не использовали. Но я всегда, всякий раз, как они наведывались, дрожала мелкой дрожью, в пот меня бросало, в лихорадку. У них в строении, внутри есть что-то скрытое, невидимое, величественное и страшное. Страшное настолько, насколько величественное. Я почувствовала, что дважды ошиблась на их счет: во-первых, когда я нарушила их пределы и влезла на пепелище, руку протянула за проклятым колечком, а во-вторых, когда обещание дала этой неведомой матери-посетительнице и опять нарушила его, свое обещание, хотя и не по собственной воле. Я почувствовала, что заслуживаю от них в наказание ударов получить по заднице, однако, они мне палки не присудили. Я поняла, что не голодные вовсе, как это нам внушали наши матери и бабушки. Правда, все это не снимает с меня чувства греха. Видения их продолжались, страх не проходил, грех оставался. Ни заклинания гадалки, ни молитвы имама не помогали. Помогали мне наборы из трав, успокаивали в душе тревогу неясную. Мы много странствовали от пастбища к пастбищу, и я обнаружила, что они запаздывают всегда после нашего переезда. Запаздывать-то запаздывают, в конце концов прибывают. Иногда это несколько дней занимает, а иногда — несколько недель. Я до сих пор не пойму, в чем тут дело. Правда, другой секрет я открыла. Эта тайна постарше Сахары, постарше Bay будет. Эту тайну передали нам в наследство предки наши через утраченный свод Анги. Он гласит: «Лучше руку дай на отсечение, чем позволь ей к сокровищам протянуться».

Это моя рука во все неприятности меня ввергла, когда я позволила ей за кольцом потянуться, а моя нога меня подвела, когда я по холодному пепелищу пошла. Какой теперь прок от всей этой мудрости? Что толку в уроке, после того как он в жизни произошел и дите адамово взаправду огнем обожглось? Нет… Не знаешь ты, мальчонка, что все пламя несчастий — в сокровищах. Только очень немногие на свете тайну познали и отвернулись от суеты к милости покоя и тишины, очень немногие — избранники счастья. Несмотря на то, что я вовсе не ради чужого богатства руку свою за кольцом протянула, джинны, мой маленький, не разбирают: из жадности дело было или из любопытства. Любопытство — тоже грех. И преследуют меня духи повсюду, чтобы не дать мне забыть о грехе своем, даже не дав мне понять, что оно для меня значит, кольцо это проклятое.

Гурия черноглазая в первый свой визит сказала, что это — талисман, но мне это непонятно, с чего бы это вдруг они так меня преследовали. Они и эту дверцу наглухо закрыли, когда все стали возникать передо мной молча. Никогда со мной не заговаривали — мне от этого только страшнее делалось. Старухи обычно говорят, передавая заветы утраченного предания, что поток дней боль похоронит, и время в состоянии уладить самую непримиримую вражду, только я сама нигде не слыхала, будто в Анги говорится, что это согласие может возникнуть между людьми и джиннами. Я хотела тебе сказать, что не в силах привыкнуть к тому, на что меня обрекли привидения с их непрекращающимися явлениями. Секрет джиннов в том, что они тебя до смерти пугают всякий раз, будь это хоть тысячу раз. Создатель выстроил стену из мрака, чтобы отделить человеков от духов, равно как он стену возвел из неведомого между мирской жизнью и миром потусторонним, или — между открытой нам Сахарой и сокровенным Вау. Эта слепая стена — самый неправедный талисман времени, талисман привычки… Ах, ах, ах… Ну, что, малыш? Свалил-таки тебя султан сна?..

Сон сморил его. Спал он, откинувшись на спину, с широко раскрытыми глазами, словно не хотел позволить смежиться векам и прервать его упорный взгляд, прикованный к пробиравшемуся над Сахарой серебряному диску луны, не хотел оторваться от зрелища даже во сне… Старуха некоторое время прислушивалась к дыханию внука, затем подползла, осмотрела мешочек с сушеной полынью, прикрепленный ему на запястье. Прочитала заклинания на двух языках: наречии жителей пустыни Сахары и языке колдовства, джунглей, народа хауса.

2

Когда произошло землетрясение, и земля заплясала под ногами, сахарцы пометили в своей хронологии этот год как «год тряски». А когда распространилась засуха, и голод напал на континент, люди пометили ту пору, как «лихие годы». А когда джинны похитили бабушку, все начали друг другу говорить: «в тот год, когда джинны похитили старуху Рату». И по сей день люди трезвомыслящие, особенно, долгожители, отмечают события в Сахаре тем самым предложением — его переняли все последующие поколения, просто повторяли фразу, не расспрашивая о подробностях хотя бы из любопытства. Те, кто люби у нас рассуждать, все-таки обнаружили в таком опрометчивом отношении поколений к истории Сахары элемент безрассудства, но простили молодым такое легкомыслие, как их деды и отцы прощали им то же самое ранее. Однако, сможет ли внучонок забыть то выражение молчаливой скорби, которое он увидел на лице матери, затем — отца, а затем прочел его на испещренных морщинами лицах старух, и которое возникло после той самой ночи, когда его сморил сон, не дал дослушать до конца длинную историю о дьявольской красавице-гурии? Женщины вокруг зашептали свое непонятное «улетела…», а мужчины разъехались по пескам в разные стороны в поисках пропавшей невесть куда бабки. Если мужчины в племени были более смелыми, не боялись поминать джиннов и называть сомнительные предметы их истинными именами, то сахарские женщины намного осторожнее их, они стараются обходить стороной все, что связано с существованием сил потустороннего мира. В то время, когда мужчины продолжали не задумываясь повторять это историческое выражение «в год, когда похитили старуху Рату», женщины прибегали к намекам и иносказаниям, используя фразу, более обтекаемую и приличествующую авторитету представителей нечистой силы: «в тот год, когда исчезла старух Рата…» Словно это бабушка по доброй воле решила исчезнуть! А то еще такие проклятые слова употребляли, вроде: «в тот год, когда улетела старуха Рата…» Так, будто бабушка неожиданно получила крылья в подарок от этих мифических женщин и сказочных гурий, о которых она рассказывала ему в своих интересных увлекательных сказках. Все это были хитрые выдумки женщин племени, умевших складно сочинять стихи и песни, вкладывая в них двойной смысл или просто скрывая его, боясь ненароком призвать жителей тьмы на грешную землю. В такой формулировке и остался этот случай в памяти поколений.