Однако наш скиталец не был из числа гордецов. Отринул он гордыню вместе с одеждой, как поступают все праведники, и небо явило перед ним долгожданный Вау и воздвигло его величественные стены прямо под ногами скитальца — у спуска с песчаного холма. Вместе с ними опустило оно покров темноты, и скиталец не понял, то ли солнце вдруг скрылось и наступил закат, то ли подлая жажда схватила его за руку и завела во мрак. На ногах он не удержался и свалился наземь. Уткнулся лицом во прах. Рот и ноздри наполнились крупицами песка. Он дышал пылью и жевал противные соленые зернышки. Поднял голову и узрел игривое сияние Вау — то пропадающее, то высверкивающее вновь, приближающееся и отступающее вдаль, подмигивающее и пропадающее, как соблазнительная дева. Он подумал, что находится у порога царствия небесного и ожидал, что сойдет к нему ангел сказочный, и надо будет давать ему отчет. Это тоже одно из чудес Вау. Очевидцы рассказывают, что обетованный оазис не вставал перед ними до того, как они полностью не отчаивались обрести его и хоронили его в своей памяти. Кроме того, в Анги сообщается, что Вау — будто тень бежит ото всех ищущих его и идет следом за всеми отчаявшимися.
Наш скиталец также напрочь забыл про него и посчитал его царствием небесным.
Скатился он вниз с песчаного холма уже в полубеспамятстве. Встал на четвереньки, побежал, пополз на животе, опрокинулся, перевернулся трижды, поцеловал раскаленный песок, прежде чем добрался до порога оазиса. Потерял сознание, потому что совсем не помнит, какие крепкие руки подхватили и подняли его после падения, не помнит он также, как это его слабость позволила ему войти во врата на своих ногах. Обнаружил он себя лежащим на спине на пуховой постели, где повсюду валялись пухлые подушки, набитые хлопком, шерстью, пухом и пером. Стены были прозрачные, покрытые нежной вуалью, пропускали серебряный свет, спокойный и приятный как свет молодой луны. У подножия постели, на расстоянии шага от стен, поднимались и переплетались друг с другом зеленые язычки трав, посреди которых ровной и длинной полоской цвели маленькие цветы, словно на деревьях испанского дрока весной, но они все были разного цвета, так что казались чистой радугой, украшавшей вертикаль стен на фоне нежного матового, серебристого света. Запах они испускали сильный, необыкновенный, что тоже напомнило ему о цветении дрока. Он лежал в смятении и спрашивал себя постоянно — и это тянулось долгое время — о причине легкого головокружения: жаждой оно было вызвано, или цветами этого дрока? У изголовья его восседал величественный шейх, толстощекий, с матовым свечением глаз и густыми бровями, на груди его покоилась белая борода с желтоватым оттенком, ее покрывала полоска белого, полупрозрачного лисама. В отмеченный морщинами руке он держал золотой кубок и капал из него ему в горло воду жизни — она вливалась в него тонкими витыми струйками, словно нити из красного шелка. Внутри оазиса царило величественное спокойствие. Тишина, которой поклоняются мудрецы, в райских чертогах которой проживают все долгожители и почивают предки. Было, правда, нечто удивительное, что не вполне согласовалось со святостью чертога. Издалека временами доносилось прерывистое, редкое пение птиц. Пение легкое, гармоничное, радостное, оно будило в душе смутную тоску и напоминало ему снова и снова, что он находится в райском саду сахарского царствия небесного. В обетованном оазисе, о котором мечтает каждый житель пустыни со дня рождения до момента смерти. Он приподнял свою голову с нежной подушки, уперся в ее края локтями, и шейх улыбнулся ему и ободряюще закивал ему своей умудренной головой в знак согласия. И тут гордый скиталец осознал, что старик прочел его мысли. За шейхом он разглядел кроны деревьев и целое море садов, переполнявших мир и тянувшихся до горизонта. Ликующее пение примолкло, вернулась торжественная тишина и заполнила собой все вокруг. Скиталец разверз уста в любопытствующем вопросе:
— Скажи мне, мой дядюшка шейх, в чем тайна Вау? Когда странник может надеяться обрести его?
Старик продолжал улыбаться кроткой улыбкой, которой он привык прощать грехи и промахи несчастных страдальцев и отвечать на вопросы детей. Тут он впервые заговорил, и странник услышал спокойный голос, чистый и благостный, словно пение птиц в умиротворенных садах: ему захотелось, чтобы тот говорил и говорил не переставая и никогда бы не молчал.
— Не войдет в Вау тот, — сказал он, — кто не преодолел вади страданий и не родился дважды. Погуби свою душу, чтобы обрести ее!
Упрямец желал, чтобы слух его ловил непрестанно, как можно дольше этот удивительный голос, чувствуя, как тело его охватывает необъяснимое тепло, а несчастное сердце наполняет поток покоя, и спросил, не отдавая себе отчета.
— А что еще?
Шейх отрицательно покачал чалмой, и в глазах его вопрошавший узрел укор.
— Это все! — обрезал шейх.
А затем… затем бродяга почувствовал, что проголодался. И не успела ему придти в голову мысль заявить о своем желании, как он и рта не раскрыв обнаружил перед собой вереницу прекрасных дев, облаченных в тонкие одеяния, словно цветные вуали и драгоценные шелка. Волосы их были покрыты зелеными тканями, полоски их спадали на плечи и свешивались над рельефными грудями. Платья были алые, из тонкой ткани и длинные, облегали их высокие фигуры до самых лодыжек — на них болтались и позвякивали ножные браслеты из чистого золота, а на шеях блестели ожерелья и сверкали сокровища разных цветов и оттенков. На изящных руках красовались браслеты серебряные, а с ушей спускались подвески из золота и голубых драгоценных камней. Явились они с золотыми подносами, полными самых разных изысканных и манящих блюд и кушаний. Возле него они поставили блюда, положили серебряные ложки и воздвигли золотые кубки, полные разноцветных шербетов. Понял скиталец, что жители обетованного града Вау не нуждаются в речи и языке слов, поскольку понимают язык мыслей и движения духа.
Снаружи вновь донеслось пение небесных птиц, распевающих свои ликующие песни под сенью садов, однако, великий покой продолжал оставаться главенствующим языком во всей округе.
Откушал он и отпил из предложенного и возблагодарил бога небес и земли и отвесил два поклона молитвы. Воздал благодарность и жителям самого Вау и обнял славного шейха на прощанье. Старик проводил его до самой городской стены, у врат которой странник обнаружил ожидавших его трех верблюдов, груженных товарами и припасами. Там же зашевелилось в груди несчастного бродяги дьявольское искушение, и потребовал он вдобавок ко всему также и вязанку дров — разводить в пути костер да готовить еду, совершенно запамятовав, что жители Вау читают язык мыслей и самих поползновений. Старик улыбнулся в ответ спокойной, но загадочной улыбкой и приказал привести ему еще одного верблюда, нагруженного ветвями пальм и бревнами дров.
К вечеру странник покинул пределы Вау. Поднялся он на вершину песчаного холма и скрылся за дюнами. Дождался захода солнца и выкопал в темноте яму, водрузил в нее первый ствол, как указатель, ведущий к Вау. Любопытство снедало ему сердце, он решил выставить указатели, ведущие к затерянному оазису, которые могли бы привести туда и весь его род. Он не знал, что нарушил договор в тот момент, когда сообщил родне о своем сокровище, решив установить знаки, ведущие к нему, чтобы превратить вечно странствующий оазис в постоянный удел захвативших его людей. Он был счастлив, потому что не принадлежал к тому типу вечно ненасытных неутолимых искателей золота и кладов, он забыл, что есть презренный болтун, не сохранивший за всю свою жизнь ни одной тайны. Он надеялся, что придет тот желанный миг, когда он доберется до становища, чтобы рассказать всему роду-племени о своем открытии, поискам которого жители Сахары посвящают все свои жизни. Скаредный бродяга прекрасно знал, что люди ему не поверят, и начал высаживать дрова и втыкать в песок пальмовые ветви, чтобы застолбить путь-дорогу к оазису-миражу. Так послушайте же, люди Сахары, своего сказителя-глашатая: любопытство есть порок, не менее отвратительный, чем алчность. Пусть о том разумные среди вас дадут знать небрежным, а присутствующие ныне сообщат отсутствующим! Целый день сажал скиталец свои палки, а когда наступил вечер, и вознамерился он готовить еду на ужин, сгустилось небо, и потемнел лик Сахары. Не было еще и полуночи, как налетела буря и перепахивала песчаные барханы и дюны не переставая три дня подряд. Улетели прочь все никчемные указатели бродяги, лишился и верблюдов, и припасов. Обнаружил он, что остался один, заблудился в пустыне без средств, без сил, жажда иссушила все естество его, свела ноги, ослепила и лишила рассудка.
