Они оповестили своего старейшину, и мудрец скрыл удивление за черной своей чалмой и смолчал. Он сам пошел к гостю и нашел его ухаживающим за своим пегим махрийцем. Шейх пастухов заметил, что пестрые пятна на теле верблюда не единственный признак редкостных качеств этого породистого животного, — интерес возбуждало и таинственное выражение его глаз, подобного которому он не встречал в глазах самых смышленых махрийцев. Большие, черные, проницательные глаза смотрели, источая некое неуловимое сияние, словно глаза человека. Шейх пастухов в тот же вечер уверился, что этот взгляд — человечий. С наступлением сумерек они продолжали светиться — сильнее, чем это бывает со взглядами многих людей, которые желают сообщить и донести какую-нибудь тайну.
Устраиваясь на корточках перед незнакомцем и поправляя складки своей чалмы на голове, шейх произнес:
— Почему ты отказался испить чаю?
Ответом было молчаливое удивление.
— Колодец оскудел, а караваны идут. Чай утоляет жажду, от него отказывается только джинн или сумасшедший…
— Я ни разу его не пробовал.
— Не может быть!
— …
— Не родился еще в Сахаре человек, не пробовавший ни разу напитка нашего обетованного Вау!.. Что?! Сегодня ты не получишь воды!
Он замолк и потом добавил, пытаясь уловить в вечерней мгле выражение глаз пришельца:
— И ила ты не получишь!
Незнакомец продолжал водить по песку указательным пальцем, чертить символы и знаки тифинаг, стирал их и рисовал заново. Шейх пастухов отчаялся получить какой-либо ответ и продолжал раздраженно:
— Мне передали, ты преподнес влажный ил махрийцу и воду с ним делил тоже. Меня не удивляет, что всадник любит и почитает своего махрийца, но наша трагедия с водой переходит уже все границы. Мы умрем. Умрем, понимаешь? Мы умираем. Верблюд может месяцами без воды обходиться, но ты-то и одного дня без воды не выдержишь!
Незнакомец промолчал и пастух закричал на него:
— Ты творишь грех! За него в Сахаре нормальные люди наказывают! Кто ты такой? Кто?
Незнакомец не отвечал и не улыбнулся, он весь был поглощен своими символами и рисунками на песке.
— Если иссякнет молоко в материнской груди, — толковал старик, — младенец терзает сосок, гложет. А всякий раз, если грудь укусить, ей больно будет, она сморщится, совсем на молоко оскудеет. Понимаешь? Вот что у нас сегодня с колодцем произошло! Мы умрем, если чуда не случится. Поверь мне!
Однако сидевший напротив так и не заговорил. Словно речь шейха его совсем не занимала. Стариком овладела усталость, он отчаялся и ушел прочь.
На следующую ночь все, кто любопытствовал, увидели воочию, что он передал всю свою долю верблюду. В ту же ночь заметили, что он едва держится на ногах и стонет. Он держался за седло, чтобы не упасть, уложил пожитки себе под голову, прилег. Поутру, когда начало припекать солнце, махриец стоял у него над головой, прикрывая ее своим телом от нещадных огненных плетей. Он лежал, держась руками за голову, и следил за перемещением караванных цепочек по просторам пустыни. Люди говорили, что он еще пел какую-то заунывную, никому не знакомую песню громким голосом, прежде чем замолчать навсегда.
На следующее утро они нашли его лежащим навзничь, упираясь затылком в седло и держась за голову обеими руками. Взгляд был устремлен в пустоту, жизнь ушла из тела. Над его головой высился верный махриец — он клонил долу свою длинную шею и лобызал руки хозяина своими толстыми губами, с которых капала горячая пена. Во взгляде верблюда шейх пастухов разглядел такую тоску, какой не видал в глазах человека. Народ спешно принялся укладывать труп, а старик-шейх стоял и пристально следил за странным выражением глаз животного.
— Если б выпил с нами напитка Вау, не помер бы, — заметил один мужчина.
Шейх махнул на него рукой, а другой в это время сказал:
— Он помер, потому что чтил своего махрийца и отдавал ему свою долю глотков. У кого пегий верблюд, тот непременно умрет вот так.
— Счастливец тот, кто пегим махрийцем владеет, — заметил первый. Он сплюнул в сторону табачную жвачку и закончил:
— Даже, если умрет!
Шейх пастухов проследил за тем, как они подняли тело на плечи и пошли с ним в направлении кладбища. Потом вдруг крикнул им вслед, чтобы остановились. Он торопливо подошел к ним и приказал опустить труп на землю. Они положили покрытое тканью тело на мелкий щебень под ногами, а старик вытащил из широкого рукава своей одежды деревянную флягу. Накапал немного воды на ладонь и провел ею по лицу покойника. Потряс флягой, пытаясь собрать новые капли. Он долго держал ее так, вниз горлышком, над головой незнакомца, однако, эта маленькая фляга, запеленутая в полуистлевший плат дерюги, так и не рассталась ни с одной каплей. Старик поспешно заткнул ее горлышко куском пробки и спрятал в широких складках одежды. Произнес стыдливо:
Считайте, мы его омыли. Да. Мы его обмыли. Тело кочевника всегда чисто.
Подошел махриец. Он упорно пробивался сквозь людскую толчею, шел к телу. Наклонился над своим умершим другом и принялся отыскивать лицо под складками покрывала. Пастухи обменялись взглядами, все ожидали, что предпримет и скажет шейх: что в таком случае делать. Старый пастух сознавал это. Он подавил свое замешательство, сдавленно произнес:
Оставьте его!
Мужчины отошли. Махриец продолжал облизывать лицо покойника своими толстыми губами — они были все в пене, а в уголках к ним пристали крупные зерна ячменя. Затем он потянулся мордой к его рукам, а после — к пальцам ног, и также облобызал их. Поднял свою голову к небу, к палящему солнцу, окинул страдальческим взглядом бесконечный простор лежащей вокруг пустыни и сложил колени, сел рядом с телом. Издал мучительный рев, словно бык. Из груди его раздавался этот удивительный голос, а в осмысленном, умном взгляде необыкновенных глаз светилась боль утраты.
— Всадник не может владеть пегим верблюдом, — бормотал старик, — а пегому верблюду нечего ждать от своего всадника. Кто-нибудь из них обязательно сгинет.
Верблюд еще раз встал на ноги. Долго глядел в солнечный диск над головой, затем прикрыл тело покойного тенью своей высокой фигуры и устремил взгляд своих завораживающих глаз за горизонт, туда, где светились и плыли игриво волны миража — словно злорадствуя, со всем присущим им своеволием и соблазном.
Шейх согласился с предложением одного из мужчин и послал его с проходящим мимо попутным караваном в Тадрарт. Следы давней коросты уничтожили клеймо на левой ляжке верблюда, и никто не в силах был определить, к какому роду-племени принадлежал его покойный хозяин, однако, тот, что высказал предположение, убедил шейха: «Ты же слышал, как он пел с акцентом тех, что живут в пещерах. Жители Тадрарта. А потом… потом разве не говорит тебе ни о чем зеленоватый оттенок его кожи? Лица жителей Тадрарта — все, как у покойников. Во всей Сахаре больше такого народа не сыщешь, чтобы кровь на лицах не играла. Призраки! Что ты, сам не видел, что он — из роду таких призраков?»
Караван выпустил верблюда на свободу на полпути среди безжизненных вади и пошел пробираться через легендарные горы в направлении Мурзука.
На равнину верблюд вернулся через три недели.
В этот промежуток на равнине появился один всадник с радостной вестью: в Тассили прошли дожди, и водой наполнились многие русла-вади: и Танзофет, и Игихар-Меллен, и Амигро. Через пару дней дыхание дождя дошло и до этих мест, и равнина перевела дух, небесный жар спал немного, пошел на милость. Большинство караванов двинулось на Танзофет, а старик, вместе с группой своих давних друзей, остался на стоянке у колодца. Толпа рассеялась, нещадные вытяжки воды прекратились, и отверстие колодца вновь задышало влагой — сосцы земной груди наполнились молоком жизни. Пастух наполнил водой бассейн в скале возле колодца и пригласил на долгожданный пир пегого махрийца. Он вдел недоуздок ему в ноздри и потащил верблюда к месту весенней стоянки на покатом скалистом склоне, пониже устья колодца, в углублении, отполированном многолетним паломничеством людей и животных и источавшем свет и блеск от наполнявшей его воды. Вода блестела в водоеме в лучах яркого солнца, напоминая полоски миража. Ветерок разносил вокруг влажное дыхание прошедшего неподалеку дождя. Старый пастух подошел к воде и присел на край колодца. Улыбнулся и обратился к верблюду:
