Литмир - Электронная Библиотека

Но он, однако, не ограничивался только этим греховным вожделением и поисками злосчастного металла, а удивил народ еще больше, когда через несколько дней стал проповедовать заслуги ветра и подсчитывать число подвигов гиблого в Великой Сахаре. Он заявился к общине, боровшейся с ветром и защищавшей колодец, и сказал Ухе, что, мол, противиться напору гиблого все равно, что судьбе противиться. А сам ветер есть никто другой, как посланник с пресветлым откровением. Очищает Сахару от чумы и холеры. Опыляет пальмы и растения и прорывает для людей занесенные колодцы. Уха на все это возразил: «Что же на этот раз он не роет, а заносит песком?» На это рябой пришелец отвечал: «Если что засыпал, так на то воля рока. Не будет успеха у того, кто против рока борется». Здесь Уха промолчал, а гость добавил: «Вы что же, забыли, что это гиблый для вас колодец открыл? Он ведь со времен гигантов песком был засыпан — многие тысячи лет…»

Уху ему переубедить не удалось, обмотал он свою рваную обветшалую маску вокруг рябого лица и отправился в свою пещеру в горах, на ходу приговаривая: «Засыпать — время и отрывать — время. Так же как есть свой час для смерти, и час — для рождения. Горе упрямцам!»

Это все, что поведал дервиш, ковыляя от дома к дому в поисках пристанища.

8

Явилось несколько вассалов[111] со вьючными седлами для ослов. Они наполнили их песком и приспособили на горбах верблюдов вместо того, чтобы тащить на веревках по склону, как обычно делают негры со своими мехами и мешками. Ахамад[112] остановился на холме, затягивая свою поджарую талию полотняным поясом и подшучивая над несчастными вассалами. Заговорил о благочестии и позоре, адресуя речи свои Ухе:

— Если, брат, увидишь в Сахаре что неприглядное, так поройся между скал — точно вассалов каких-нибудь найдешь! В этих головах одни козни строятся против всего на свете — лишь бы обеты да традиции порицать.

Некоторые из находившихся рядом ответили на шутку и засмеялись, но на пришельцев это не возымело действия — вьючные седла полнились песком, как прежде.

Уха улыбнулся, а Ахамад продолжал свое:

— Ослиные седла на спины махрийцам резвым надеть! Непременно дервишу сообщу, чтобы всем передал. Да еще поэтессу на вас натравлю — высмеет!

Уха продолжал улыбаться, пытаясь предостеречься от волн крупного песка и пыли, которыми ветер бил в лица, словно градом пуль. Среди приспешников кто-то робко засмеялся.

Уха вступил в разговор:

— Это все подстать их благочестию. Им просто нравится быть предметом осмеяния наших поэтесс.

Весь холм разразился хохотом. А к ним тем временем подошел один из вассалов: высокого роста, стройный, на голове у него было намотано невзрачное покрывало — лисам из зеленого муслина. Он сплюнул порцию жевательного табака и насмешливо произнес:

— Дела наши ничуть не хуже, чем у благородного, что встречает гиблый в своей лучшей одежде, опоясавшись мечом, будто покорять племена в джунглях собрался. Ишь ты — налет!

Шутка вызвала удивление, весь народ засмеялся. А Ахамад повернулся к Ухе и заметил:

А что, правду, видать, сказал. Да, мне с тобой, конечно, не тягаться. Что тут скажешь?

Уха продолжал упорствовать перед всем собранием: он вышел на борьбу с гиблым в полном воинском одеянии. Нарядился в самую престижную одежду. Надел широкую белую рубаху, отделанную наверху голубой каймой. Голову его обвивала величавая белая чалма, словно питон из джунглей, а сверху еще красовался голубой тагульмуст[113]. Спереди на чалме был укреплен амулет из сложенного вдвое клочка кожи. На груди его располагалось огромное ожерелье из талисманов. Длинный меч в ножнах, украшенных мелкой узорной чеканкой в форме округлых коготков красавиц, свисал с его пояса и болтался, едва не касаясь земли.

Натягивая край чалмы на глаза в попытке прикрыть чувство стыда, он произнес:

— Налет есть налет. Какая разница, гиблый или заречные племена?

Однако мерзкий вассал бросил камешек еще дальше:

— Кто сказал, что снаряжение и одежду надо нацепить, чтобы налет ветра отбить? Все девчонки, поди, отчаялись, когда новость услышали. Сама эмира от такого парня не отречется, даже если б ты в лохмотья дервиша нарядился. Какой еще для гордыни нужен повод!

Налетела новая волна пыли, и Уха загородился от нее, спрятав лицо. Ахамад смеялся во весь рот, пока его пыль не забыли. Вдруг заболели зубы, и по всему телу пошла дрожь. Он отвернулся и сплюнул, а продолжал, уже поддерживая веселого вассала:

— Какой еще для гордыни повод? А поэтесса, небось, касыду[114] сочинила? — Он прокричал это во весь голос, пытаясь перекрыть вой ветра: — А я ничего не слышал. Что за стиль-то — высмеивание? Хиджа[115]?

Ахамад смеялся, пытаясь в пыльном мареве бури поймать взгляд Ухи:

— Сказала, что охотники извелись все, оставили газель по пескам бегать. Ха-ха-ха! Прекрасная касыда!

— Это все пакости дервиша! — пробовал протестовать Уха.

— Да-да, дервиш это все в сердце хранит. Ха-ха! Одна из лучших ее касыд.

Ветер заревел с новой силой, налетел шквалом, раздались жалобные повизгивания верблюдов.

— Ты это, почитай мне стихи ее, — жалобно попросил Уха.

— Ха-ха-ха! Да я не говорю стихами и вообще стихов не запоминаю.

…Охотники выбились из сил, газель ускользнула, убежала в пустыню песков. Счастливый знак. Сатира против девчонок направлена. Ну-ну!

Появилась процессия из женщин, наряженных в черные одежды, их сопровождали парни с непокрытыми головами. Пыль облепила их лица, кожу и волосы — они торчали дыбом на головах у всех, как петушиные гребни. Ахамад повел за собой отряд негров, понукая их торопиться, помочь женщинам добывать воду из колодца. Он все еще заставлял себя подавить смех, а Уха кричал ему вслед:

— Мои стрелы, они тебя спасли от когтей шакальего племени. Если бы не гордыня моя да благородство — был бы ты уже в мертвецах!

Буря в лощине поглотила говорившего, песчаная крупа и комья грязи били Ухе в спину, за ними последовала куча сухих пустынных колючек, налетевшая откуда-то сверху. Он повернулся налево, колючки слетели и исчезли в пространстве.

— Ты забыл? — тщетно прокричал Уха в окружавшем его полумраке пыли.

Но вопрос его канул в никуда и остался без ответа.

Глава 8. Шакалье племя

«Из воды создали мы все сущее»

Святой Коран

1

Жажда вела Ахамада по жизни с самого рождения. Чернокожая кормилица рассказывает, будто он отказался сосать молоко матери, едва родился, и продолжал лягаться ножками, бить ими о землю и махать в воздухе, и все время кричал, так что умудренные опытом женщины решили, что помрет он от плача. И как у всех прочих тварей земных, что возвращаются к жизни в долгу перед судьбой после торжественного обета или клятвы, так и тут избавление от беды пришло в конце концов чисто случайно. Негритянка принялась массировать его худенькое тельце, умащивать бальзамами пустынных трав. Мудрая повивальная бабка бросилась к огню, посыпала благовониями и сухой полынью на угли, чтобы бесов изгнать да выколоть их глаза завидущие. Дым пошел столбом в углу палатки, казалось, что бедный новорожденный младенец вот-вот задохнется, но он, однако, не перестал протестовать против случившегося, продолжая своим надсадным криком выражать страх перед этой жизнью.

И тут явился случай.

Негритянка набрала воды, чтобы огонь потушить, да захотела на личико его синее водой побрызгать, и едва капли упали ему на щеки, он вдруг перестал плакать и принялся эти капли жадно ловить и слизывать с прожорливостью щенка. Она поставила на огонь сосуд, чтобы воду согреть, а затем надумала поить его понемножку из ложки. Когда его мать очнулась и пришла в себя из обморочного состояния и узнала от бабок про всю эту историю, она пришла в изумление, а потом опечалилась. Потому как тяжелая жизнь на веки вечные написана на роду всем, кто рождается на свет с поселившейся в их душах царицей Сахарой…

19
{"b":"274649","o":1}