Один из пастухов, из тех, что выжили и были возвращены к жизни, сообщил ему, что почувствовал, пробираясь по перешейку, некое состояние прозрачности и опьянения, которые язык не в силах описать. Он почувствовал себя горской света. Дуновением ветра, ангелом невесомым без тела. Затем загоревал, беда его переполняла. Он плакал и стонал, рвал одежды на груди и повторял: «Дал бы ты мне остаться там навеки… Пусть бы они оставили меня как есть». Он мучился, катался в пыли, как помешанный, и это его состояние продолжалось, пока усталость не сморила его и он не заснул. Когда пастух очнулся, луна выплыла на свою дорожку. В конце ночи он объявил еще об одном секрете. Сказал, что не ощущал отчаяния и не испытал такого горя, как пришлось изведать именно в тот момент, когда он раскрыл глаза и узнал (именно так сказал: «узнал»), что сам в себе родился заново, в своем же теле, в собственной памяти. Узнал, что нет бытия в вечности, кроме как через уничтожение. Нет перехода, нет полноты и совершенства без замены оболочки, таким путем, как змеи сбрасывают кожу — тот змей, что обманул прародителя и украл его вечное житие. Змеи позаимствовали этот способ и с пользой употребили его для себя… После всего сказанного они не спали всю ночь, проговорили об обмене кожи. Он взял поводок в свои руки и пересказал все многочисленные случаи, когда на его глазах змеи сбрасывали кожи и возрождали себя в ярком обличьи, в новом теле, с удвоенной молодостью и для новой жизни.

Теперь ему предстоит собраться с силами, терпеть и ждать. Ему надо было ждать наступления поры и состояния уничтожения. В уничтожении — забвение, оно сравняет равнину с горой, небо с землей, вершину и дно, свет и мрак, жизнь и смерть. Он не насладится избавлением, иначе чем через высвобождение в процессе уничтожения…

Он лежал на спине. Открыл глаза. Вперил взор перед собой. Все покрывал мрак. Вот он начал рассеиваться. Туманную завесу прорезали трещинки цвета розовой шерсти. Мелкие щепотки проплывали перед лицом неспешно и лениво. Тьма поглощала их, уменьшала в размере, рвала на мелкие кусочки. Однако все эти щепотки с упрямством возвращались и множились, сливались в более полные отрезки и плыли в пространстве над неведомым зевом пропасти. В расщелинах образовалась всклокоченная голова, не то с черными, не то с карими глазами, и с конической бородой. Она надвигалась, и он различил два величественных, загнутых назад рога. Он зажмурился, потом раскрыл глаза вновь. Страшная голова продолжала склоняться над ним, вперясь в него чисто человеческими глазами — правда, взгляд был туманный, загадочный. Удад собрал все свои силы, чтобы шевельнуть губами, и пробормотал голосом, неизвестно слышимым кем-то еще кроме него самого, он не знал, или, может, это душа его проговорила:

— Амгар? Ты пришел взять меня? Что, все дни сочтены, а, Амгар? Куда ты хочешь, чтобы мы направились?..

6

Рассказывали, что горный баран, которого народ на равнине привык именовать как «одержимого», витал вокруг палаточных стоянок, блуждая там без дела целыми днями, пока на него, наконец, не вышел дервиш. Он наткнулся на него на холме, выходившем на месторасположение дома вождя, уже в сумерках, сопровождал его в лощине, а потом народ видел, как они оба вдвоем направились на восток на широко открытое пространство — эта дорога вела к вершинам на горизонте. Другие говорили, что слышали, будто дервиш называл одержимого зверя «Удадом». Та группа, которой нравится во всем сомневаться и все отрицать, твердила в ответ: «Ну и что? Что здесь такого? Как вы хотите, чтобы дервиш обращался к своему приятелю-барану, каким другим именем, кроме Удада? Ведь Удад-то и есть: горный баран, на местном наречии». Тогда первые, кто всегда страстно желает извещать соплеменников о делах потустороннего мира и отслеживает все перипетии и превращения джиннов, задавали вопрос: «Если уж дервиш сопровождал настоящего горного барана, то почему он смеялся, шутил с ним, разговаривал с ним? Мы слышали их обоих, они вместе смеялись, разговаривали, обменивались шутками. Мы слышали, как существо, принявшее облик горного барана, говорило языком покойного Удада, его голосом, с его акцентом». Команда сомневающихся и все отрицающих не желала сдаваться и излагала новые аргументы: «Горный баран, одержимый джиннами, в состоянии говорить на тысяче языков с тысячью акцентов. Да джинны просто не будут самими собой, если им не под силу будет такая маленькая хитрость. А что до обращений его и до шуток дервиша, так ничего странного тут нет. Дервиш не был бы дервишем, если б не мог общаться с джиннами. Мы слышали, как Муса разговаривал с деревьями акации и дружески беседовал с истлевшими костями в могилах, так что, ему трудно, что ли, обратиться к жильцам того света, которые порою беседуют даже с пастухами?!.»

Однако, отсутствие дервиша затягивалось, он не возвращался в становище. Шли дни, затем — недели. Народ искал его в акациевом вади, в близлежащей пустыне, однако не было и следа. Спустя некоторое время его привезли пастухи, возвращавшиеся из пустыни Тедрарта. Они рассказали, что обнаружили его спящим в одной из тамошних пещер.

К дервишу приступили с допросом, но он тем не менее отказался комментировать свое загадочное путешествие. Одна потерявшая любимого преследовала его так, что уединилась с ним на пустыре. Она преградила ему дорогу и принялась допрашивать:

— Кончай бегать и уклоняться, ответь мне на вопрос: что тебе рассказал горный баран?

— Баран?!

— Да. Горный баран. Думаешь, я не знаю, в чем тут секрет? Ты что, забыл, что я его мать?

Дервиш попытался отвести взгляд в сторону, обратился лицом к горизонту. Смотрел, как солнечный диск купается в мареве заката, но старуха не отставала, лезла ему на глаза. Он с трудом пробормотал:

— Ну разве может несчастный баран говорить что-нибудь?

Она сделала еще один шаг ему навстречу. Пристально и как-то странно вперилась взглядом ему в глаза. Ему показалось — она дрожит. Сдавленным голосом, будто издавая предсмертный хрип, она проговорила:

— Я знаю тайну. Я — мать.

Он смутился. Помедлил с ответом. А она уже угрожала:

— Не лги!

В конце концов он был вынужден признаться:

— Кто раскрыл глаза перед зевом тьмы, заслужил наказание за видение. Кто узрел — поражен слепотой и немотой.

Он попытался покинуть ее, но она вновь встала ему поперек дороги:

— Это признание жажды моей не утолит! Я не успокоюсь, пока ты мне не сообщишь, что он тебе рассказал.

— Кто узрел, ничего никогда не скажет. Кто видел — язык потерял.

— Ты что это начинаешь со мной вещать языком дервишей?

Муса стоял в изумлении, растерянный, почти без сил. Он не находил никакого другого языка, кроме языка дервишей, что подходил бы для беседы о сокровенном, об уничтожении, о растворении души…

Глава 10. Элегии

«Люди сокровенного — люди любви;

Люди любви — люди рисковые».

М. А. Ан-Нафари

Алеф: Плач по людям сокровенного

Она плакала, когда просила дать ей, плакала и при утрате.

Только она не выдавала себя за пророка, когда униженно умоляла небо и землю, камни и созвездия во имя него, а за ответом последует горе, затмевающее всякие просьбы. Ее постигнет утрата. Потому что она не знала, что дар судьбы — судьбы залог. Подарок судьбы касается лишь судьбы. Обет, данный судьбе, судьба и заберет. Как и всякой женщине, рок внушал ей страх, что ей не достанется и зернышка, особенно после того, как истек их союзу целый год, без того, чтобы она забеременела. Она ловила чародеев, сопровождавших караваны, покупала у них амулеты магов, повязывала себе на шею талисманы странствующих факихов, обменивала их коранические заклятия на скотину, однако мольба не осуществлялась. Она следовала всем советам гадалок, накладывала бальзамы, принимала лекарства торговцев благовониями, но радостная весть не приходила. Она совсем отчаялась. Стенала. Твердила обращения к предкам и устраивалась спать на могилах.