Момент прощания открыл ему скрытую человеческую природу.

Однако раскрывать для себя склад характера дервиша ему было не нужно. Сердце дервиша — это обнаженное сердце одинокого в целом племени, больше того — во всей Сахаре, его не защищает никакой лисам, не прикрывает тело, не прячет в себе грудная клетка. Как всегда, умудренные жизнью старухи, поднаторелые в разгадывании тайн человеческой души, были первыми, кто определил необычное местоположение сердца дервиша в его тощем теле, когда они сказали: «Сердце дервиша — у него на ладони». Больше того, они поведали еще одну жестокую истину, когда заявили: «Горе тому, кто сердце протянул на ладони». Тогда люди уразумели, что трагедия дервиша и конфликт его с окружающими проистекают из этой тайны, только сам дервиш остался единственным, кто ничего не узнал и не понял. Нет, может, он и понял, и узнал все прежде других, да только продолжал нести это бремя, как положенное ему судьбой и ниспосланное свыше. Потому как познавший бога непременно несет в себе тайну, больше всех тайн, которые ведомы человечеству. Его никогда не покидало смутное ощущение относительно природы Мусы. Со временем это ощущение переросло в тревожную догадку, а затем — в убеждение.

Чувство это говорило ему, что Муса способен войти в любое сердце и оставаться в душах людей. Только он никак не мог определить, применяет ли Муса это свое волшебство в отношении всех людей, или только в отношении своих друзей и близких.

Он проверил: когда случайно встречал его на просторе, но сам был в таком состоянии, что не хотелось общаться ни с кем, он вдруг обнаруживал, как дервиш поворачивает прочь, уходит куда-то в сторону, делая вид, что никого не заметил. А когда они встречались, и ему приходила мысль в голову, что надо бы кончать эту беседу, дервиш вдруг делал это первым — извинялся, что спешит по делам, есть, мол, одно неотложное, не терпящее никаких отлагательств… А ведь когда я скучал по нему или нуждался в нем, он вдруг сам являлся, словно отвечая на некий таинственный зов сердца. Да, являлся наяву, когда была нужда, о которой ты так и не говорил вслух. Он никогда не забудет тот день, когда его принимала его мать, устроив ему угощение, в которое всыпала чего-то злосчастная гадалка с целью заставить его остаться и примириться с обычной жизнью на равнине. Муса появился в тот момент, когда он положил себе в рот первый кусочек блюда, ложку густого супа, намереваясь сжевать и проглотить ее. Он прошептал ему на ухо этот секрет в последний момент, перед самым глотком. Правда, слюна от этой пищи попала-таки ему во чрево. Он кинулся в угол и изрыгнул пищу. Если бы не это вмешательство дервиша тогда — он бы сегодня уж точно не был в состоянии забраться на гребень неприступной горы, пытаясь одолеть самую заносчивую из всех вершин Сахары. Если бы не Муса, он влачил бы жалкое существование на равнине, как все прочие, слепые твари вокруг, что отказываются поднять голову к небесам, страшась ясного света.

Он еще раз ощутил признательность к дервишу. Он бежал от печальных обрядов до того, как рассеялась предрассветная тьма, и освободил и его и себя от прощания, за которым следует долгая слабость. Старухи рассказывают о своих мудрых прародителях, что встреча с друзьями неминуемо состоится, если их расставание перед этим не было связано объятьями прощания…

7

В первом потопном кольце слышалось неясное ворчание.

Южный поднял на равнине пелену пыли до того, как ему удалось добраться до пещер и выбоин первого ряда, разевавших темные пасти на толпу, и закрыл от него панораму. Он продолжал свое движение ползком по круговой спирали на закате дня, и какое-то дивное судно на ходу мимолетно причалило и высыпало их на склоны. Ветер стих, и он услышал их неясное ворчание — они поднимались вслед за ним. Он зацепился за один солидный выступ, прижался к скале и ждал. Шум отдалился. Ворчание пропало. Он осмотрелся вокруг из боязни, что камни предадут его. Покачал рукой верхний скалистый выступ, надеясь силой испытать его надежность, затем пнул ногой скалу под собой, попрыгал на ней несколько раз, пробуя его устойчивость. Успокоился. Вытащил из-за спины лепешку с начинкой, не спуская мешка с плеча. Наступили сумерки первого вечера.

Пелена пыли продолжала скрывать от него панораму равнины. Он принялся жевать свою нехитрую еду. То шевелил челюстями, то переставал, прислушивался. Обитатели гор спрятались, оставив за собой пустынность и тишину. Он отер о кожу мешка свою ладонь, вымазанную в жире пирожка. Одной рукой откупорил флягу и задрал голову, намереваясь окропить горло влагой. В этот самый момент гора загудела, и содрогнулась скала у него под ногами. Землетрясение поразило округу, вся гора пришла в движение. Вода пролилась на рубаху, он прижал флягу к груди, пытаясь спасти живительную жидкость. В это мгновенье он увидел, как обломок скалы сверху ударил по его укрытию, отколол кусок верхнего выступа и улетел вниз. Катился он долго, гора так же долго отвечала ему остаточными толчками. Он не видел, за что уцепиться. Обе слоистые платформы, вверху и внизу были разбиты, убежище исчезло, оставив его повисшим буквально между небом и землей. Он распластался на отвесной стене и попробовал, с опаской, двинуться вперед, по кругу, по бугристому панно слева направо. Он затаил дыхание, пот лился градом. Вся вода, что выпил за два дня, ушла наружу. Ему пришлось напрячь пальцы на руках и ногах — более того, пустить в дело ногти. Когда не было выхода, он и зубами цеплялся за маленькие слоистые выступы, крепко сидевшие в стене. Он не мог знать, как долго продолжалось его дикое ползание. Все, что он знал, это то, что тьма покрывала всю гору, когда он преодолел западню и добрался до краев второго горного кольца. Теперь он был в состоянии вспомнить, восстановить в памяти, как в кошмарном сне, все, что произошло в его диком походе. Самом кратком и самом жестоком. Он много времени провел в горах, скалы часто, почти всегда, поступали с ним вероломно, часто ему приходилось скатываться с вершин. Он не один раз обнаруживал себя привязанным к жерлам пробоин и пропастей, однако ничто в прошлом не шло в сравнение с тем, что он пережил сегодня. Это было жестоко. Может, все — от внезапности, может — потому, что он впервые подвергся действию землетрясения… А что там было, что он видел в этом неистовом стремлении спастись и выжить, когда напряг все свои силы? Он слышал мерзкое шипение над своей головой. Шипение змей, каких не знала Сахара! Змеи приползли из южных джунглей, или с неба спустились? Над головой сильно дуло, так что чалма на ветру трепыхалась, мертвый узел ее ослаб, но определить точно он был не в силах — не потому, что вокруг царил мрак, а потому, что ему просто хотелось выжить. Животным инстинктом он осознал, что свалится в эту пропасть, если подымет голову вверх, если посмотрит вверх, и он смирил сердце и сдержал себя, не реагируя на это шипение, на этих змей… А потом… Потом раздался крик совы, зловещий, мерзкий, — и ему почудилось, что он потерял сознание на какое-то время, держась за гладкую стену и сопротивляясь всем существом — только бы выжить! Когда он добрался до края этой бугристой стены, он услышал их вновь — они ворчали, издавая неясные звуки, тарабарщину, будто переговаривались на чужом языке. Он лежал, вытянувшись на острых камнях и пытаясь забыть — забыться, исчезнуть… Только камни, потревоженные землетрясением, не хотели забыться, продолжали скатываться по склонам, капали и летели следом за тем первым и страшным обломком скалы…

8

И все-таки он забылся.

Проснулся он редеющей ночью, когда луна застенчиво проявилась в пространстве. Он обнаружил, что все его тело испачкано кровью и руки, и ноги, пальцы, ладони и рот. Во рту стояла горечь, он понял, что и десны изранены, сочатся кровью. Он обследовал голову — на ней были раны и следы ушибов, чалма не защитила. Нет, кровью она не исходила, но вся была покрыта болью, пятна боли, то меньше, то больше, охватывали ее всю. Все эти камешки, что полились шлейфом за обломком-первопроходцем, долбали его по голове и оставили борозды. Тело было истощено и ныло, казалось расчлененным, словно ножом изрезанным. Он смочил краешек повязки капельками воды и склонился над ногой. Обернул ее несколько раз влажной тканью, и тут его охватило какое-то странное чувство. То же неясное ощущение, что он испытал перед тем, как услышать ворчание, предшествовавшее землетрясению. Он поднял голову — взгляд его встретился со страшным гостем. Голова его была увенчана величественными, загибавшимися назад рогами, они походили на рога козла. С морды свешивалась конусовидная борода — тоже похожая на козлиную. Передняя половина туловища была плотной, исполненной величия, в то время как задняя была худой и хрупкой, как тело песчаной газели. Глаза его блестели при свете луны, блеск этот был таинственным, умным и печальным.