— Что тебе от меня надо? Ты чего это преследуешь меня, словно тень? Ты — человек или джинн?
— Хе-хе. Я хотел поведать тебе тайну одну, за которую ты был бы мне весьма признателен.
— Тайну?
— Тайну, навсегда вылечивающую влюбленного.
— Смеешься? Ты что, издеваешься?
— Да нет, просто я не могу ее тебе доверить вот так, сразу…
— Чего это?
— Потому что она касается Ухи.
— Между ним и мной нет никаких секретов.
— Боюсь все же, что он предпочтет, чтобы тайна осталась меж нами двумя. Третий обязательно раструбит по свету.
— Все это племя — тайны сплошные! Ни одна тварь тут рта не разевает, чтобы не заговорить, возвещая, будто впрямь тайну выдаст. Несмотря на это, тайны да секреты у всех на языке. Эти тайны бегом бегут по Сахаре, а вот надо же — еще и в душе сидят!
— Тем не менее, моя тайна настоящая. Противоядие от влюбчивости — его речи сводят на нет, а пустословие лишает его действия. Несмотря на это я готов поделиться ей с тобою, если Уха такое позволит. Я убежден, что он предпочел бы, чтобы тайна была меж нами двумя похоронена. Спроси его, если мне не веришь. Ха!
Ахамад продолжал испытующе глядеть на него. Муса его подбодрил:
— Будь спокоен — он излечится. Забудет он эту Тенери навеки!
— Тенери забудет? А кто тебе сказал, что он хочет Тенери забыть?
— Излечение все же — в забвении. Что, есть какое другое лекарство?
— А почему бы ему не быть в любви? Излечится он от забот, если принцесса с ним любовь его разделит, как положено. Как влюбленная, то есть.
— Ах! Вот тут ты ошибаешься. Ты речь ведешь об обладании. В обладании да владении — одно страдание. Нет избавления в обладании!
— Опять ты свою болтовню пустую дервишескую! Не примет Уха никакой такой твоей тайны, если надо будет от эмиры отступиться.
— Даже если в том было б его полное избавление?
— Нет излечения в любви без любви. Никуда влюбленному прочь от нее не удалиться. В этом — закон Сахары.
— Ты на Сахару не ссылайся. Это — закон рабов, а вовсе не закон Сахары. Однако чего это ты из себя доверенного поручителя Ухи корчишь? Ведь это только его одного касается. Он своими устами тебе передал, что не желает избавления?
— Я знаю повадки благородных. Я их больше, чем сам Уха, знаю.
— Знаешь, претендовать на то, что он осведомленнее человека, может только один он — всесильный Аллах! Да… Подожди. Ты сказал, это в повадках знатных. Это ведь еще одно признание, которого я ожидал. Повадки гордецов — это причина, а вовсе не закон Сахары.
— Чем ему поможет твое избавление, если он любовь свою потеряет? Что он делать будет в довольстве и здравии, когда улетит его красавица и спрячется в объятия горному козлу, родом из вассалов? Да что вообще толку в жизни, когда мужик не страдает в поисках своей женщины? Что проку во всей Сахаре, если бы в ней любви не было?
— Это — речи рабов.
— А твои речи — болтовня дервишей.
— У вас — ваша вера, у меня — своя, — сказал Муса и повернулся уходить. Ахамад задержал его:
— Это вера отступничества. Теперь я вспомнил. Это был призыв вождя. Ты на себя роль вождя тянешь. Избавление — в отступлении. Полное освобождение от всего. Счастье — в этом отступничестве. И… Свобода. Да, знаешь, и свобода. Свобода — в преодолении. Ты не отрицаешь, вождь Адда не проповедовал такую веру? Ты с ним соперничать…
Однако Муса уже скрылся прочь за холмом.
7
Ахамад явился к нему сломленным. Сказал:
— Уха отчаялся. Пропадет. Он хочет тебя видеть.
Они отправились вместе. На просторе ветер обдавал их песком и мелкими щербинками песчаника.
В шатре Уха слабыми стонами выдавал свои страдания. Муса присел с ним по соседству, он немного приподнялся. Поднял свою тщедушную плоть, опираясь на правую руку, поприветствовал дервиша бледной улыбкой. Моргнул Ахамаду, тот вышел, оставив их наедине. Он заговорил неуверенно:
— Сказали, будто бы ты для меня тайну оберегаешь?
— Да. Тайну. А тайна — что клад золотой, весь в пыль обратиться — если откроешь да жертву не принесешь.
— Не понимаю.
— Выкуп желаю.
— Я это предполагал. Имам тоже плату требовал.
— Имам?
— Довольно о нем, ты мне говори лучше, что за выкуп.
— Чтобы ты оставил Удада в покое. Он бежал в горы. Оставил вам эту равнину, так зачем вам его там преследовать?
Губы Ухи распались, издали нервный смешок. Он произнес:
— Я не знаю, кто из нас кого преследует. Он в долину эту нашу спустился, сердце Тенери похитил. Кто тут против кого? Если б он благородным был мужем, я б убил его в поединке. Но только не положено это, ведь он родом из племен вассалов!
— Ты обещаешь мне оставить его, если ты излечишься сам?
Язвительный смех раздался со стороны Ухи:
— Если излечусь я, все дело как чудо покажется. Если излечусь — что мне за нужда видеть его рожу зеленую? Его зеленая кожа у меня омерзение вызывает. Он вроде ящерицы.
— Я ящериц зеленого цвета не встречал.
— Цвет ящериц в Массак-Сатафате — зеленый. Ты видел ящериц в Массак-Сатафате?
Муса молчал. Уха подшучивал над ним:
— Ну, какой тебе выкуп угодно? Я второй раз его отпущу на свободу. В первый раз так случилось, что мой дед его деда отпустил. А если ты мне избавление гарантируешь, я его на веки вечные отпущу. Давай сюда свои чары, колдун!
Муса мгновение помедлил. Снаружи завывал ветер. Края палатки бились по сторонам.
— Да, — произнес Муса загадочно, — то, на что я тебе укажу, действует как чары. Сильнее всякого колдовства.
Уха изумленно следил за ним. В его глазах загорелся истинный интерес. Дервиш вытащил из складок наружу загадочный ножичек. Ножик покойной гадалки. Интерес в глазах Ухи перерос в удивление. Муса вытащил его из ножен, острое лезвие блеснуло в свете очага. Обоюдоострое и тонкое, прожорливое, словно жало змеи. Дервиш схватил испещренную колдовскими символами рукоятку и повернул острие к лицу Ухи так, будто намеревался и впрямь горло ему перерезать. Произнес с непонятной интонацией в голосе:
— Этим ты навеки излечишься. Только эта гурия в состоянии избавить тебя от забот. Потому как способно оно единым махом отрубить змее голову. Не добьется муж успеха, пока будет носить змею в шароварах.
Уха не понял. Он тупо следил за этим ножиком. Спросил, ошеломленный:
— Что ты хочешь сказать?
— Змея — причина несчастья нашего общего прародителя. Вползла ему промеж ног и разожгла в нем желание. Попробовал он кусочек греха из-за нее и обнаружил вдруг себя бродящим в пустыне, изгнанным навеки из райского сада Вау. И не избавится муж от греха, пока не искоренит его. Ножичек гадалки сделан точно для этой цели. Я имею в виду, ты боли не почувствуешь при обрезании. Избавление — в обрезании! Полное очищение, а не просто обрезание. Я голову твоему несчастью снесу!
Уха вспрыгнул вверх. Глаза у него из орбит вылезли. Лисам сорвался с лица, и дервиш увидел пучок белой пены в правом углу рта. Бледность пошла волной по лицу. А потом — потом он начал дрожать. Все части его тела будто полезли в разные стороны… Дервишу показалось, что он упадет сейчас в припадке. Однако он заревел диким голосом, преодолевая душившие его спазмы: могло показаться, что это предсмертный хрип, изможденное мычание приносимого в жертву козла:
— Ах… ты… кяфир[176]! Колдун неверный… Отродье ма…гов!
Он бросился на него. В припадке бешенства он вырвал один из опорных шестов шатра сбоку и обрушил на него. Дервиш вскочил и побежал прочь. Тот долго гнался за ним по безлюдным просторам сквозь пыль и ночь…
8
С первым огоньком зари Ахамад принялся седлать махрийца. Он снарядил и двух крупных верблюдов, снабдив каждого порядочным грузом воды. Явился дервиш, встал поодаль во тьме предрассветной. За его спиной проходил плотный караван, направляясь к стенам Вау. Верблюды каравана издали мощный общий вздох, его верблюд ответил им схожим оханьем. Муса сделал несколько шагов вперед. Ахамад подбодрил его:
