Следующий приговор стал причиной его выдворения за пределы всего царства Шанкыт.

Ему в руки попался один из знатных вельмож после того, как влез в соблазн заколоть своего соперника в процессе ухаживания за сердцем одной разведенной с сомнительной репутацией. В мотивировках своего приговора он отмечал законы земные и шариат небесный как водится, и выслушало собрание присутствующих его давнее заклятие: «Око за око, зуб за зуб, а убившего — убить». Потом он зачитал приговор. Шею обвиняемого он разрубил лезвием меча.

Приговор удивил аристократию. Ночью султан направил к нему посланца, доведшего до его сведения намерение группы вельмож расправиться с ним и зарезать. Посланец передал, что над его жизнью нависла опасность и он не видит иного пути препятствовать злу, кроме того, чтобы тот тотчас же покинул Шанкыт и ушел в Сахару.

Он сбежал в ту же ночь.

В долгих скитаниях по великой пустыне он тщился сломать заклятие, проникнуть в тайну проклятия. Вспоминал свое злосчастное детство и попытки воспользоваться добрыми наставлениями своего высокочтимого наставника, который сказал ему однажды: «Если ты не в силах понять, в чем дело, поищи толкований его в своем детстве». Что в его детстве заслуживает поиска и сопоставления, что подходит такому проклятому преследованию? Что там есть в его детстве, кроме тягот да крови, да племенной борьбы? Межплеменная борьба есть причина его осиротения и его несчастья, в результате которого он ребенком лишился отца, не достигнув и шести лет от роду. Это еще один удар, которого он ни за что не забудет. На их становище налетело враждебное племя в отместку за старые счеты. Мужчин поубивали, женщин пленили. Мать его была молодой в ту пору. Убийцы вели их как скот в сторону поселения этого враждебного племени. Оставили всех на пустыре, принялись делить добычу и трофеи, бросая жребий.

Мать его досталась в удел знатного мужа, приходившегося родственником, да еще довольно близким, шейху племени. На ночь, следовавшую за дележкой, мать накормила его сытным ужином, приготовила ему теплую постель в шатре, специально воздвигнутой тем мужчиной. В сердце ночи проснулся он в ужасе. Его разбудила драка. Мать плакала неподалеку от опорного шеста, а дикий муж навалился ей на плечи с кожаным ремнем. Он вскрикнул и бросился в объятия матери, но мужчина не переставал хлестать ее ударами ремня.

Наутро дикарь уступил ее своему родичу, вождю племени. Он тогда перебрался жить в новый шатер, который воздвиг для матери с сыном вождь. Спустя менее года вождь тоже отступился от нее, а может — развелся, и она перешла в дар следующему мужчине, старику, жившему далеко от палаточного поселения племени на пастбищах.

Он сейчас не был в состоянии вспомнить свою мать, иначе как несчастной, плачущей, отчаявшейся во всем, терпящей жестокое обращение со стороны чужих мужчин. Он тогда возненавидел насилие и принял решение завладеть управлением весами, высоко поднять планку справедливости в жизни.

Он учился Корану из уст факихов, выслушивал занятия богословием и правом в оазисах.

Ему содействовал его мудрый учитель, и основы судейского производства он изучал в Марракеше. В Шанкыт он вернулся, чтобы заниматься небесной профессией. Так что, в преследовании притеснителя и восстановлении справедливости есть что-нибудь такое, что раздражает богов или испытывает судьбу.

8

Привратник дозволил ему войти.

Султан не поднялся, чтобы приветствовать его. Он пожал ему руку, не сдвинувшись с места, сохраняя прежнюю позу. Справа от султана восседал почтенный шейх-старик. По его жестам, взгляду и живой мимике кади опознал в нем одного из купцов. Султан усадил гостя рядом на коврик и произнес с загадочной интонацией в голосе:

— Дошли до меня слухи с площади, в том числе и о казни имама. Он обменялся взглядом со своим гостем-купцом и добавил:

— Дошли до меня также и твои жестокие приговоры!

— Жестокие? — удивленно проговорил Баба.

Тот еще раз обменялся взглядом с гостем. Потом продолжал в скрытой и напряженной манере:

Я не могу именовать их милосердными во всяком случае, поскольку не знаю приговора, который по жестокости мог бы превысить усечение главы!

Нервный смешок слетел с уст почтенного шейха. Баба бросил на него полный ненависти взгляд. Чутьем судьи он ощутил, как затягивается на нем интрига. Он решил защищаться:

— Око за око…

Султан с отвращением оборвал его:

— Знаю. Знаю. Око за око и зуб за зуб. Знаю тоже, что убийцу необходимо жизни лишить по шариату небесному и по праву земному. Однако ответь мне на один вопрос: что бы ты ответил, если бы разрубил шею несчастному дервишу? Что бы ты сделал со своей совестью, которая воспевает победу справедливости, если бы бедный глашатай наш не вмешался и не предупредил тебя не проливать кровь чистой души? Ответь на мой вопрос.

Баба замолк. Воцарилось молчание. Султан заговорил вновь:

— Что, не спешил к тебе тот же глашатай с просьбой повременить сорок дней? Или старик Бекка не вмешался, не просил для дервиша отсрочки и милости, отказаться от этих отвратительных принципов? Ты что, не знаешь, что несчастный глашатай нарушил ради всего лечебное заклятие и был поражен слепотой вторично? О чем тебе тут говорит твоя совесть судьи?

Пальцы злых козней сжались на его горле. Он обернулся лицом к суду, чтобы отвергнуть от себя предъявленные обвинения:

— Я признаю, что самому промыслу было угодно, чтобы шея дервиша оставалась в целости.

Султан оборвал его с маговским негодованием:

— Довольно. Такого признания вполне достаточно, чтобы я мог спросить тебя: когда это наши кади опирались на промысел рока в обосновании своих судебных приговоров?

— Да позволит мне высокий султан сообщить, что все доказательства прямо указывали на дервиша. Он признался, что своровал тайный ножичек, как признал и то, что существовала вражда…

— Однако он не признался в том, что совершил преступление, напротив — отрицал со всею силою, что оно имеет к нему какое-то отношение. И как ты судишь об умерщвлении души без всяких свидетелей и без признания о преступлении, и без наличия хотя бы одного решающего свидетельства! Что это за суд, которому учат в Марракеше без соблюдения таких условий и правил? Или это враждебные нам племена прислали тебя такого, специально для того, чтобы ты смуту сеял в Вау и подстрекал местное племя против султаната?

Кади впал в ужас. Глаза его вылезли из орбит, и он забормотал с интонацией, в которой мольба смешивалась с неодобрением:

— Уповаю на Аллаха! Да убережет Аллах… Коли отвратил султан от меня доверие свое, так вытягиваю я свою шею, вот, перед этим гостем, пусть отсечет ее мне мечом.

Султан поправил повязку лисама на своем лице возле губ. На груди его блеснул символический золотой ключ. Он спросил:

— Если б не был убит имам, какому приговору подверг бы ты его и вправду?

— К смертному, естественно, — без колебаний ответил судья.

Султан обменялся со своим гостем быстрым многозначительным взглядом.

— Это упрямство? — произнес султан.

— Господи, благослови меня! Это — справедливость, вовсе не упрямство.

— А каково доказательство?

— Свидетельство глашатая.

— Что стоит свидетельство глашатая, если ты узнал, что меж ними — вражда?

Баба некоторое время молчал в раздумье, потом сказал:

— Признаюсь, это в некоторой степени меняет дело.

— Я полагал, ты скажешь, это меняет дело полностью. Однако, подожди. Ты знаешь, кто убил имама?

— Я еще не провел дознание.

— Ты воображаешь, что достойный муж, почтенный шейх и именитый торговец, и больше того — давний друг мой и твой, друг всего Вау, может совершить такое подлое дело? Ты что, можешь представить хаджи Беккая с его белой бородой и достойной посадкой пробирающимся ночью, извлекающим кинжал, чтобы перерезать горло имаму в его покоях?

— Нет!

— Знаешь, почему? Потому что два вора разошлись. Они сговорились избавиться от гадалки с помощью ножичка, который дервиш украл и потерял в вади акациевом и завладеть потом ее золотом. Да золото потом не поделили ворованное, и достойный муж обратился к помощи кинжала, а потом сбежал в Мурзук.