Это как будто необычная логика… Да. Но разве европейцы хотя бы в такой турецкой пропорции воздают «богови – Богу»? Судя по приобретению краденой церковной утвари из советской России, – увы!

Игумен приглашает нас отобедать у него в монастырской трапезной. Обед будет в двенадцать часов, а теперь десять. Разбившись на группы, мы спускаемся к пляжу. Здесь ровная чистенькая дорога, обсаженная деревьями, пологий, уютный берег. Как будто европейский заглохший курорт, а не граница с дикой Албанией.

Обсудив технику предстоящего купания, публика начинает расходиться в разные стороны. Я спускаюсь на мелкий гравий, у самой воды, смотрю, как движутся у края прозрачные языки волн, сообщающие берегу невинные албанские сплетни. Сзади экскурсанты хрустят песком и камнями.

– Вы любите волны? – слышится голос Букетовой.

– Да, – мягко отвечает профессор-математик. – Я в университете два года специальный курс о волнообразном колебании читал.

– Ведь волны – жизнь. Не правда ли? Все в мире – волны. И нет возможности найти общий закон для них – буря, лепет, злоба, радость… Все так разнообразно!

– Собственно волны бывают или поперечные, или продольные, – деликатно поясняет профессор. – Но, конечно, вы правы. Интерференция, различие амплитуд, фаз. Все это осложняет картину…

А недалеко от меня, на камнях, один из экскурсантов ведет с дамой грустную беседу о смысле жизни. О, неисправимый русский интеллигент! Опять! Сколько умных мыслей ты высказал уже о жизни и как мало умной жизни оказалось в твоих мыслях!

Мы лениво лежим на песке возле устья Черного Дрима. Солнце парит. Воздух смирился. И только его знойная дрожь мутит, колеблет далекий берег.

На нас ничего нет, кроме шляп. Впрочем, у профессора на носу в придачу пенсне. Долгое время молчим. Лень говорить, лень думать, даже в воду идти лень… Со стоном удовлетворения профессор переворачивается со спины на грудь, поправляет пенсне, блаженно смотрит в даль озера.

– Николай… – Ну?

– Это Албания там? – Да.

– А здесь?

– Сербия.

Молчание. Волны плещут. Какая-то рыба взметнулась в воздух, грузно шлепнулась, оставила кольца.

– Николай… – А?

– А Албания разве не сербская теперь?

– Нет.

– А чья?

– Ничья. Своя.

– Суверенная?

– Не иначе.

Молчание. Как пышет жаром песок! И как ослепительны скалы!

– А Тарнополь сейчас чей, Николай? Чехословацкий?

– Польский, наверно.

– Польский… А Черновицы?

– Румынские.

– Обожгло, кажется… Горит. Как трудна стала география! Ты можешь назвать теперешние границы в Европе, Николай?

– А ну их к черту!

После купания обязательно нужно выстирать косоворотку, которую я уже четвертый день ношу, не надевая под нее ничего. Время, конечно, терпит. Солнце горячее – высохнет быстро. Несколько раз мы втроем вылезаем на берег, ложимся, идем снова в озеро, опять ложимся.

– Как вода? – слышится бодрый голос сзади. К нам подходят наши офицеры – матросы с баржи. На ходу раздеваются, шумно бросаются в воду. И потом располагаются на песке, рядом.

– Вы какого полка?

– Александрийский гусар.

– Галлиполиец?

– Да…

Он рассказывает затем. Грустно, но просто, без жалобы. И подробно – ведь так редко видит своих! До последнего времени служил в пограничной страже. Наших было много по всей границе. От Гевгели до Битоля – ингерманландцы, в районе Ресани – новгородские драгуны, у Охрида – александрийцы – «бессмертные», у Струги – одесские уланы… Как жилось? Тяжело. Их «чета» была расположена здесь, в горах. Разделялись на 9 караулов, на расстоянии 3 километров друг от друга. Ночевали в полуземлянках, сооруженных собственными руками из бревен и камня, пищу получали на лодке из Струги, зимой бывали отрезаны. Изредка случались, конечно, перестрелки. Но большей частью – тихо. Тоска. Летом грозы и ливни, зимой навалившийся на землянку снег, занесенные тропы. И ничего ниоткуда. Что на свете? Что в России? Кто что делает? Скоро ли возвращение?

Когда нет мыла, белье хорошо стирать, протирая его чистым прибрежным песком. Я проделал так раза два, всполоснул и разложил рубашку на солнце. Через десять минут будет готово. Но что это?..

– Куда вы? Полковник!

– Бегу… На баржу… Буря сию минуту! Полковник-матрос схватывает с песка пояс, мчится на пристань. Там, на албанской стороне, действительно что-то неладно: дымят ущелья. Из-за ближайшей горы показалась одутловатая туча, посмотрела на озеро, сверкнула молнией, полезла к солнцу. И через несколько секунд помутившееся небо пробурчало вверху:

– Гр… гр… гррро…

– Скорее, Володя! – торопливо одевается Николай Захарович. – Шквал надвигается. Видишь?

– Погоди… Где мой носок? Потерял носок, Николай!

Профессор беспомощно вертится на месте, смотрит по сторонам, шарит глазами.

– Какой носок?

– Второй!

– Да оба же у тебя на ногах!

– Оба? В самом деле!.. Оба. Но как мы теперь вернемся в Охрид? Неужели ночевать придется?..

Они уже оделись, зашнуровали ботинки. А я сижу, широко раскрыв глаза, и смотрю с ужасом на рубаху.

– Не высохнет!

Да и где высохнуть? Солнце покрылось мутной вуалью. Еще минута – мохнатое животное, ползущее по небу, совсем потушит огонь. А вблизи уже качнулись вершины тополей возле дороги… Взвилась пыль… Белый столб…

– Господа! Подождите меня!

– Чего же не одеваетесь? Живенько!

– Рубашка мокрая! Не могу!

Хочется плакать. Зачем с нами поехали дамы? Всегда осложняют путешествия!

Ветер ударил по уху свистящей пощечиной. Толкнул туловище, дернул одну ногу, другую и, сорвав с головы албанскую шапочку, понесся с нею к Галичице. Обыкновенно, когда в многолюдных городах мне приходится по улицам гоняться за шляпой, я всегда снисходительно улыбаюсь, будто выиграл небольшой куш в лотерею. Но буду я еще улыбаться на берегу Охридского озера! С бранью и криками бегу по песку, бросаю вдогонку в шапку камнями, стараюсь забежать вперед. И когда, злобно пристукнув ее каблуком, беру в руки, держу крепко, точно хищную птицу, и возвращаюсь назад – рубашки нет.

Среди тревожных волн и вспененных барашков замечаю, наконец, у берега ее уродливо вздутую спину, беспомощно разбросанные руки утопленника. Подхожу к воде, вылавливаю, горестно смотрю вдаль – и снова удар.

Впереди, по озеру, треща мотором, проносится наша баржа. Ее уводят сюда, в камыши, где не угрожает опасность разбиться. Но вместе с нею рушится последняя надежда.

Увезли пальто!

После обеда капитан заявляет, что, если буря в продолжение двух часов не пройдет, нам придется заночевать: баржу опасно выпускать в такую погоду. Признаков уменьшения бури, однако, нет. В окно трапезной, где мы сидим по окончании обеда, видно озеро. И что делается! Внизу, под стенами, скалы точно схватились врукопашную со взбешенной водой. Грохот камня, фонтаны, пена, брызги, за ними – в беспорядке гребни, зеленая мрачная даль, вся в дрожащих цветах, белых, пушистых.

А внутри трапезной – жужжание голосов, детские выкрики, звонкий смех. Все о чем-то говорят, разбились на группы. Генерал – о кругосветном плавании, о Цейлоне. Лев Михайлович – об общественных идеалах в истории. Художники спорят: один ли мастер расписывал храм, или их было три? А председатель ведет с одной из охридянок мистическую беседу о спиритизме.

Я давно замечал, что наш председатель питает к спиритизму особую слабость. Человек он высокообразованный, профессор, писатель; ему, слава Богу, отлично известно, как ответственна связь миров посюстороннего и потустороннего. А вот увидит дрянной трехногий стол с покоробившейся крышкой и теряет самообладание. Почему у них, у спиритов, обязательно стол? Мне всегда вчуже обидно за Наполеона, Александра Македонского, Помпея. Прославиться, прогреметь, завоевать чуть ли не полмира… И потом забраться в территорию жалкого столика, вертеться на одной ноге, постукивать. Стоило ли для этого жить? А в особенности – умирать?