В назначенный день я отправилась к Вольтеру. Меня сопровождали m-me Гамильтон, леди Райдер, госпожа Каменская, мой двоюродный брат Воронцов и господин Кэмпбел-Шауфильд. В предыдущую ночь Вольтер потерял более фунта крови, но запретил об этом говорить, опасаясь, что я не приду. Больной и слабый, он лежал на кушетке[112]. Войдя в комнату и увидев, в каком он состоянии, я выразила свое сожаление, что его потревожила, тем более что, попросив меня отложить свое посещение на день или на два, он тем самым засвидетельствовал бы свое уважение ко мне, доказав, что считает меня способной понять, насколько драгоценно его здоровье и жизнь. Он поднял обе руки театральным жестом, как бы подчеркивая тем свое удивление, и воскликнул: «Как! У нее и голос ангельский!» Он меня привел в смущение, так как я пришла послушать и поклониться ему, и мне и в голову не приходило, что он будет восхвалять даже мой голос. Я ему это высказала, и он, сказав мне какой-то комплимент, заговорил об императрице. Часа через полтора-два я собралась уходить; он не отпустил меня и попросил перейти на половину его племянницы, m-me Дени, и отужинать в его замке, отныне вполне заслуживающем это наименование; он обещал прийти также, но предупредил, что, не имея возможности сидеть, он будет стоять на коленях на кресле возле меня. Действительно, недолго пробыла я с m-me Дени (она была довольно тяжеловесна умом для племянницы столь великого гения), как Вольтер пришел, поддерживаемый лакеем, и стал напротив меня на колени на кресле, повернутом спинкой в мою сторону; за ужином он стоял в таком же положении возле меня[113]. Все это в связи с присутствием за ужином двух крупных парижских откупщиков, оригиналов двух портретов, висевших в гостиной m-me Дени, за которыми ухаживали племянница и даже дядя, помешало мне так испытывать удовольствие и так удивляться, как я того ожидала. Когда я собиралась уезжать, Вольтер спросил меня, увидит ли он меня еще. Воспользовавшись этим, я попросила у него разрешения навещать его по утрам, чтобы говорить с ним вдвоем. Он согласился, и я пользовалась его разрешением во все время моего пребывания в Женеве. В эти часы он был совершенно другим, и в его кабинете или в саду я находила того Вольтера, которого рисовало мне мое воображение при чтении его книг.
Днем мы всем нашим обществом и с г. Гюбером ездили по Женевскому озеру. Гюбер оказал мне любезность — с помощью и по указаниям Воронцова прикрепил на самом большом судне русский флаг. Он пристрастился к русской музыке и, слушая, как я и госпожа Каменская пели русские песни, вскоре выучил их наизусть благодаря отличному слуху.
Мы с большим сожалением расстались с Женевой и с друзьями, остававшимися в ней; в числе их был и один русский, по имени Веселовский. Опасаясь необузданного гнева Петра I, вызывавшего его к себе из Вены, куда он был послан императором с поручением, он скрылся в Голландию, женился там и, отказавшись от своей родины, основался в Женеве. Его старшая дочь была замужем за Крамером, известным своей типографией и еще больше — своей дружбой и ссорами с Вольтером.
Покинув Швейцарию, мы спустились вниз по Рейну на двух больших барках; на одной из них помещались наши экипажи и кухня; другую же мы разделили перегородками на несколько частей и оклеили красивыми обоями. Мужчины ночевали в прибрежных селениях, а нас охраняли всего двое лодочников и мои люди. Мы останавливались и осматривали замечательные города. Госпожа Каменская и я были одеты в черные платья и соломенные шляпы; нас сопровождал один только русский лакей, вследствие чего мы вполне сохраняли свое инкогнито и ради забавы иногда сами покупали провизию для стола. Кэмпбел взялся говорить по-немецки, так как я, полагая, что отвыкла от него, стеснялась говорить, но, когда я увидела, что Кэмпбел до неузнаваемости коверкает слова, я запаслась мужеством и была переводчиком во все время путешествия.
Желая осмотреть знаменитый Карлсруэ, мы наняли почтовых лошадей и местные экипажи. Не успели мы занять наши комнаты в гостинице, как гофмейстер маркграфа Баденского явился ко мне с приветствием от имени их светлостей и с приглашением посетить их в замке. Я извинилась, отговариваясь тем, что мы взяли с собой только дорожные платья, вследствие того что намеревались пробыть в Карлсруэ всего несколько часов для осмотра города и сада. Часа через полтора после его ухода приехал шталмейстер их светлостей в великолепной карете, запряженной шестериком, и сообщил мне, что маркграфиня, зная, что госпожа Михалкова и княгиня Дашкова одно и то же лицо, желает со мной познакомиться и надеется, что я не откажу ей в этом, ввиду того что императрица всероссийская пожаловала и ей орден Св. Екатерины; в случае же, если я решительно откажусь приехать в замок, она просит меня воспользоваться экипажем для осмотра обширного парка и услугами шталмейстера, который покажет все достопримечательности. Я не могла отказаться от этой новой любезности маркграфини и воспользовалась последним предложением. Мы поехали кататься в чудном экипаже, и дорогой я постаралась выразить шталмейстеру, насколько я была чувствительна к любезности маркграфини, столь известной своим просвещенным умом[114]. Не успели мы въехать в парк, как из боковой аллеи выехала нам навстречу другая такая же карета, и оба экипажа остановились. В ней сидели их светлости, наследный принц и несколько придворных. Маркграфиня, с свойственной ей грацией и умом, сказала:
— Вы по крайней мере позволите нам, княгиня, показать вам достопримечательности этого парка, которым мы так гордимся.
Я вышла из своего экипажа, а наследный принц занял мое место. Мы провели в этом великолепном саду более часа; в течение его я не могла довольно надивиться высоким дарованиям ее светлости; затем мы подъехали ко дворцу, и я не могла отказаться войти в него; я всегда делаю это неохотно, но их светлости были так добры ко мне. Вечером был прекрасный концерт и великолепный ужин, и в общем мы провели время чрезвычайно приятно. Нас осыпали любезностями, а когда я собралась уезжать, маркграфиня объявила мне, что наши люди уже перевезены в замок и что она ни за что не разрешит нам ночевать в скверной гостинице; так как я спешила, она соглашалась отпустить нас на следующий день в какой угодно ранний час, не повидавшись со мной еще раз, и просила только сказать, к которому часу нам приготовить завтрак и лошадей.
Мои друзья и я были размещены роскошно и удобно.
На следующее утро мы уехали так рано, что весь двор почивал еще в объятиях Морфея. Я не стану говорить о прекрасной стране, которую мы видели, и об удовольствии, какое испытываешь, наслаждаясь разнообразными картинами, когда едешь вниз по Рейну. Все это описано пером, лучшим, чем мое.
В Дюссельдорфе я посетила картинную галерею и не могла не заметить ее директору, что он поместил в амбразуре окна великолепного Рафаэля[115], изображавшего Иоанна Крестителя, которого он не сумел распознать, вследствие того что картина была написана его второй манерой.
Не стану рассказывать, какие города я посетила и проч., так как вовсе не намереваюсь давать подробное описание своего путешествия. Во Франкфурте я с удовольствием свиделась с госпожой Вейнахт, вдовой негоцианта, прожившего двадцать лет в России. Я знавала ее в детстве и ради нее пробыла лишний день во Франкфурте; детство мое было счастливее моей последующей жизни, вследствие чего мое воображение, естественно, искало светлой точки в прошлом, чтобы остановиться на ней.
Я познакомилась также и с младшим из братьев Орловых, Владимиром. Он был человек ограниченный, вынесший из своего пребывания в немецких университетах только педантичный тон и ни на чем не основанную уверенность в своей учености. Он вступал в споры со мной, как и со всеми своими собеседниками. Он принимал все софизмы Ж.-Ж. Руссо[116] за силлогизмы и в полном объеме воспринял все рассуждения этого красноречивого, но опасного писателя. В то время я далека была от мысли, что он будет стоять во главе Академии наук в Петербурге, что после него будет занимать это место директора такая бездарность, как Домашнев[117], ставленник Орловых, и что, наконец, я вступлю в эту должность после него.
