От уличной ребятни я набралась бранных словечек, которых не слышала дома. Один добрый мальчик объяснил, что слово на букву «х» означает письку, а смачным, как шлепок, словом на «б», оказывается, называют плохих тетек.

– А дядек так называют? – поинтересовалась я.

Мальчик кивнул:

– Да, самых гадских.

Как раз выпал первый снежок.

У дороги к дому я вывела веткой имя «гадского дядьки», добавив к нему более пристойное и подходящее, на мой взгляд, ругательство.

Вряд ли разоблачат, думала я мстительно. Детей на улице много. Вполне вероятно, не одна я затаила обиду на умельца показывать Москву…

Дядюшка-то и засвидетельствовал улику.

– Это она матерщинское слово на снегу начеркала! – убеждал он сомневающуюся сестру. – Пойдем, Вика, ты увидишь и сразу поймешь, что она!

Чего тут доказывать…

Я уже поняла, что буква «я» выдала меня в слове на букву «б».

Пришлось сознаться.

– Дети, которые с малых лет сквернословят, как правило, вырастают хулиганами, – расстроилась мама.

– Жаль, что я против физического наказания детей, – сказал папа. – А то бы выпорол.

– Я больше не буду, – торопливо пообещала я, думая, что до конца жизни не смогу посмотреть в праведные лица родителей, и – бывает же такое! – именно в эту скорбную минуту меня озарило лингвистическое вдохновение. По первому звуку в выражении «хулиган» мне вдруг стало совершенно ясно, что оно образовалось от неприличного слова на букву «х»!

Конечно, я не хотела вырасти хулиганкой и постаралась больше не вспоминать дурных фонем, а если слышала нечто подобное на улице, закрывала ладонями уши.

Скоро судьба предоставила мне возможность обелить себя в родительских глазах.

Мы стояли на остановке в ожидании автобуса. На стене чернело накарябанное углем словцо на букву «х», и я, отныне борец со сквернословием, попыталась стереть его носовым платком. Оно не стиралось. Тогда я подобрала валявшийся внизу уголек и дописала к трем буквам: «…лиган».

В моей интерпретации буква «й» не была лишней, поэтому я не поняла смешков папы и маминого смущения.

Когда мне было шесть, утомленные моим воспитанием родители решили отдать меня в школу.

Но пока еще стоял жаркий июль, и главной наперсницей моих игр стала подросшая Викша. Теперь я, старшая и умная, учила ее алфавиту.

– Смотри, это «а».

– А-а-а.

– Это буква «б», бяка, – вздыхала я, невольно вспоминая совсем другое слово.

– Бяка.

Викша быстро научилась узнавать буквы «а» и «бяка». Я страшно гордилась плодами своих педагогических трудов.

Мы играли на песчаном пятачке в бабушкином цветочном садике, иногда я читала сестренке вслух «Мойдодыра» и «Краденое солнце». Сама я с зимы перешла на более солидные книги и уже прочла про Айболита, Пенту и Буратино, а «Незнайка в Солнечном городе» меня просто очаровал.

Я пересказывала сюжеты книг деревенским ровесникам, добавляя в содержание что-нибудь свое. Они читать не умели, а дома моей стремительной эволюции никто не удивлялся. Напротив, считалось, что я «поздняя» – дяди мои наперебой хвастали своими читательскими успехами чуть ли не в трех-четырехлетнем возрасте.

На самом деле, сказала бабушка, в четыре года по-настоящему читал книги только дядя Валера. Причем пренебрегая играми, и не какие-нибудь сказки, а взрослые романы!

Дедушка тогда работал в представительстве по линии просвещения, семья жила в Москве, и обеспокоенные ранним развитием ребенка родители показали его именитому врачу. Тот сказал, что мальчик – вундеркинд, но со временем это пройдет, и велел запретить ему многочасовое чтение. Мама вспоминала, как братишка ходил за ней по пятам и со слезами на глазах просил: «Викочка, дорогая, любимая, дай книжку, умоляю! Хотя бы детскую…»

Валера мечтал стать космонавтом-испытателем, но не прошел в военное училище по зрению и годам – школу он окончил в двенадцать лет одновременно с «нормальным» братом Степаном (старшим в троице послевоенных братьев). Вместе они поступили в пединститут.

Степа в отчаянии писал из Ленинграда родителям: «Мама, папа, заберите отсюда Валерку, пожалуйста, он все везде забывает и ничего не умеет, в общежитии над ним смеются! Вчера сварил суп, и я нашел в супе свой грязный носок!!!»

Валера оправдывался в письме: «…это случилось потому, что Степа куда-то засунул столовую тряпку, и я взял первую попавшуюся, чтобы помешать суп, – поварешка была горячая. Я немножко зачитался и не заметил, как носок нечаянно упал в кастрюлю с супом (а пусть Степа не бросает свои носки где попало!). Мамочка, не волнуйся, я изо всех сил стараюсь быть внимательнее… Папа, я учел твои замечания, Степа зря жалуется, что я не занимаюсь спортом, мы с ним часто играем в теннис»…

Игру в настольный теннис любила вся семья. Собираясь как-то в спортзал, братья попадали от хохота на пол, когда Викша спросила: «Опять в пенис иглать?», хотя ничего смешного в обмолвке, по-моему, не было.

Я обижалась за сестренку, если кто-то смеялся над ее детским произношением. Сумку она называла «сункой» (от слова «сунуть»), вазелин – «мазелином» (тоже логично), густую сметану, взбитую с земляникой, – «мечтаной».

Лучше всех домашних понимая ее, я не могла разгадать, что означает слово «казиказяйки». Викша подняла пальчик вверх – смотри, и это оказались стрекозы, парящие над бабушкиными цветами.

– У них кылыски (крылышки), лучки и паття (ручки и платья). Они холосые силавечки.

– Человечки? – удивилась я… и замерла.

Под золотыми стрекозьими крыльями отчетливо мелькнуло человечье лицо. Крохотное, с мерцающими клетчатыми глазами, оно успело улыбнуться мне.

Казиказяйки, стрекозы-хозяйки… Дюймовочка… феи, эльфы?

А может, и Носов ничего не придумывал, и всюду в цветах, травах, листьях живут невидимые коротышки?!

Задыхаясь от невероятного открытия, я побежала искать Алешу. На зов он откликнулся неохотно. Выслушав, по обыкновению обозвал меня врушей, но потом пошел и терпеливо разобрался в Викшином лепете. Не стал смеяться над малышкой (это ж не я) и, так же как я, переспросил:

– Человечки?

– Силавечки.

– А разве крылатые человечки бывают?

– Есь, казиказяйки вон, – сестренка задрала голову и махнула рукой стрекозам.

Тщетно я до рези в глазах вглядывалась в «крылатых человечков», напрасно, ползая, извозила в земле и зелени сарафан – солнечные города спрятались от меня. За обедом я не утерпела и спросила дедушку:

– Деда, как ты думаешь, коротышки существуют?

– Что за коротышки?

– Незнайка, Винтик со Шпунтиком, Пачкуля пестренький…

– Пачкуля – это ты, – проворчала бабушка, но дед не стал шутить:

– Если ты веришь в них, значит, существуют.

– А крылатые человечки?

Алеша презрительно скривился:

– Ребенку поверила!

– Силавечки холосые, – сдвинула бровки Викша.

Дедушка, смеясь, подхватил ее на руки:

– Пойдем-ка баиньки, мудрый мой несмышленыш!

Когда сестренка уснула, я кое-что заметила в саду. Я заметила в зарослях ирисов голубую рубашку Алеши и, конечно, подкралась с огорода посмотреть, чем он там занимается. А вот чем: осторожно придерживая на ладони стрекозу, мой почти десятилетний дядька сосредоточенно изучал ее сквозь дедушкину лупу.

В огород пришел дедушка с ведрами и понятливо шепнул:

– Человечков разглядывает.

Шепнул-то шепнул, но громко.

Дедушка оглох после контузии в бою под Ржевом и носил слуховой аппарат, который в шутку называл «соловьем-разбойником». Не всегда исправное устройство имело обыкновение пронзительно свистеть в самые неожиданные часы. Например, на совхозных собраниях. Народ к свисту привык и, если кто-нибудь чужой начинал возмущаться, его успокаивали: «Не обращайте внимания, это «соловей-разбойник» Александра Степановича хулиганит».

Алеша обернулся и тоже отправился за ведром.

– Деда, а почему ты назвал Викшу мудрым несмышленышем? – спросила я.